Санки, козел, паровоз

Англомания у Виталика приобретала вполне традиционные формы. Скажем, читая «Сагу о Форсайтах», он был так очарован внешними проявлениями английских бытовых ритуалов, их сдержанностью, что иногда отказывался понимать, как, к примеру, у Майкла и Флер мог родиться ребенок. Ну и язык. Он просто получал физиологическое удовольствие от текстов Оскара Уайльда: небогатый, почти школьный словарь, простая грамматика — и на тебе, сколько юмора, гармонии, блеска. Английским фильмом «Идеальный муж» упивался. И злорадствовал над закадровым переводом: когда Мейбл говорит Артуру Горингу что-то типа I’ll be in the conservatory under the second palm-tree, переводчик посылает Артура ко второй пальме в консерватории.

Чуть позже он с головой ушел в Вудхауса. Пара десятков его книжек до сих пор стоит на полке, и, подобно тому как в детстве при скверном настроении он хватал «Трех мушкетеров», раскрывал на любом месте и лечил хандру, теперь он выдергивает наугад рыженький томик и — да пошли они все…

Так вот, проходя мимо ресторана «Савой» (тогда — «Берлин»), заметил он в окне соседнего здания, Дома учителя, афишку, возвещавшую о премьере чего-то там такого на английском языке в постановке English Drama Group при этом самом Доме. И естественно, пришел на спектакль. И понял — это оно. Ну все по-настоящему. Костюмы, грим, декорации — драмкружком не пахнет.

Милые сердцу звуки — смесь британских и американских, кого как учили, но какая разница: играют всерьез, а кое-кто с блеском. Что там была за премьера? То ли Time and the Conway, то ли Pygmalion. И он пришел за кулисы и попросился в труппу.

Приемный экзамен состоял из двух частей: интервью по-английски и этюды. С первым он вроде бы справился, биография Радика Юркина с добавлением увлеченности машинным переводом. А вот второе было совсем неожиданным. Представьте: вы проспали и вам надо спешить на важное свидание. Вот, вы просыпаетесь. Смотрите на часы и… Ух как он старался преодолеть зажатость, врожденную скованность, которая неизменно настигала его в незнакомой компании. Вдохновенно путал ботинки, не мог попасть в рукава, засовывал в карман галстук, криво застегивал пиджак… «Да вы у нас комик, батенька, — неуверенно сказал режиссер, — а что-нибудь посерьезней можете?»

И тут его прорвало. Он стал надломленным шепотом читать свое любимое Йейтса:

When you are old and gray and full of sleep,
And nodding by the fire, take down this book,
And slowly read, and dream of the soft look
Your eyes had once…

По выражению лиц театральных старослужащих он ничего не понял. И прочел «Реквием» Стивенсона:

Under the wide and starry sky,
Dig the grave and let me lie.
Glad did I live and gladly die,
And I laid me down with a will.
This is the verse you grave for me:
Here he lies where he long’d to be;
Home is the sailor, home from see,
And the hunter home from the hill.

Режиссер протер темные очки и попросил Виталика выйти — труппа должна посовещаться.

Ах да, режиссер. Анатолий Семенович. Затемненные очки. Газовый шарфик. Потом они пили спирт в холостяцкой квартире Виталика, и Анатолий (не Толик, ни-ни) говорил, говорил, говорил. О площадности и божественности, самопогружении и духовном единении, греховности и чистоте, древности и юности, жестокости и нежности — все это применительно к театру. В ответ трезвомыслящий Виталик внес скромное предложение поставить «Гамлета» в прозаическом переводе: чтобы понятней было. И режиссер умолк. Но это позже. А пока:

— Труппа решила вас принять, поздравляю.

Потом подошла дама. Огромные семитские глаза.

— Меня зовут Лиза, я очень рада познакомиться с вами.

Потом подошел гибкий тонкогубый мужчина, протянул нежную аккуратную ладонь:

— Михаил. Так что там вы говорили о машинном переводе? Уж и не знал, что у нас этим занимаются. На каком уровне?

Потом синеглазая Ева, белые волосы и много коленок. Потом…

Он застеснялся.