Санкт-Петербург. Автобиография

Звонил разносчик, разумеется, с черного хода и предлагал товар прислуге, а потом часто выходила и барыня. Все эти торговцы были великими знатоками своего дела, умели уговорить на покупку даже тогда, когда она вовсе не нужна. И опять-таки, в кредит. Он зайдет через месяц, через три, через полгода, спросит должок и продаст новый товар. Удивительно то, что они никогда не записывали ни адреса покупательниц, ни стоимости отпущенного товара, всегда, видимо, полагаясь на память...

По утрам же во дворе появлялись лавочные мальчишки, доставлявшие покупки на дом. По большей части несли они их тоже в лотках, на голове и при этом старались идти небрежной шикарной походкой, показывая свою ловкость. «Клю-у-ква подснежная, клю-у-ква!» – кричала баба. На спине у ней заплечница – большая лубяная корзина с ягодой...

«Крендели выборгские, крендели!» Почему-то с выкриком продавался только этот сорт булочного товара: не бублики, не сайки, а именно выборгские крендели.

Впрочем, все крендельщики торговали также пресными английскими хлебцами, но этот товар не рекламировали.

«Сельди голландские, сельди!» Спереди, на ремне через плечо, у бабы висела кадушка с селедками, в правой руке была вилка, за тесемки передника засунуты бумажки для завертки товара. Кошелек с деньгами висел на левом боку, на ремне, перекинутом через правое плечо...

«Моро-ожино! Сливоч-но моро-ожино! Отличное, клубничное, земляничное моро-ожино!» – кричал торговец, въезжая во двор с расписным ящиком на ручной тележке.

Тележка – голубая, светло-зеленая, оранжевая, светло-охряная, словом, цветная. На ней – темной краской на боках написано: «мороженое», а иногда и фамилия владельца. Бывало, что тележка разрисовывалась по краям – линейная рамка и бордюр из цветов, а в середине – хрустальная ваза с разноцветными кружками, изображающими мороженое. Все это была очень топорная малярная работа. Сам мороженщик ходил в цветной рубахе, в белом переднике.

Крышка открывалась. Спереди – маленькое отделение, где лежат нарезанные бумажки, маленькие лопаточки из щепочек, круглые, вроде бисквитов, вафли, побольше и поменьше, и полотенце. Остальное пространство занимали высокие медные луженые банки с крышками, снабженные ручками; банки стояли во льду.

К тележке сбегались ребятишки. Ручонка протягивала денежку.

«Тебе какого? – спрашивал торговец. – Фисташкового? Шоколадного? На сколько? На три копейки? На пятачок? С вафлей?»

В руке у мороженщика была особая ложка: металлическая полоска, на концах которой приделаны два полушария: одно – побольше, другое – поменьше. Меньшим бралась порция на три копейки, большим – на пятачок. Мороженщик снимал крышку с банки, как бы свинчивая ее особым профессиональным жестом; окунув ложку предварительно в особую банку с водой, набирал ею мороженое. Шарик мороженщик выкладывал на бумажку, втыкал в него деревянную лопаточку и подавал покупателю. Если тот желал мороженое с вафлей, то шарик клался между двумя вафлями. Реже мороженщик держал свой товар в лоханке со льдом, которую носил на голове. Бывали случаи тяжелого отравления мороженым от плохо луженой посуды...

Вразнос, с выкриками продавали по дворам яблоки, груши, лимоны, апельсины. Но никогда я не видел бродячих часовщиков, портных, торговцев колбасой или перчатками. Перечисленные выше профессии были строго ограничены установившимся обычаем.

Петербургское «дно» тщательно изучил в свое время журналист и писатель В. О. Михневич, автор книги «Язвы Петербурга».

Как известно, нищенствовать в Петербурге строго воспрещается, по требованиям благочиния. Никому не возбранено бедствовать, переносить всевозможные лишения, питаться акридами, а если нет и акрид, то без проволочек умирать с голоду, но доводить об этом до сведения общества строго воспрещается.

Петербург на этот счет необыкновенно чопорен и взыскателен, во что бы ни стало стремясь повсечасно являть улыбающийся вид совершенно счастливого города, населенного одними лишь благоденствующими и сытыми обывателями. Ко всему этому, город симметрии и виц-мундирного щегольства, он, подобно департаментскому чиновнику-франту, чрезвычайно брезглив ко всяким неопрятным пятнышкам и предательским прорехам, неожиданно обнаруживающимся на его форменном мундире. Но, при неослабной чистке этих пятен и заштопывании этих прорех, он не любит вдаваться в их анализ, в исследование причин их досадного появления, а усматривая в них лишь продукты неблагонамеренности и злой воли неблагонадежного класса населения, стремится энергически «предупреждать» их и «пресекать» мерами строгости, и – на этом вполне успокаивается.