Санкт-Петербург – история в преданиях и легендах

Влияние городского фольклора на творчество Пушкина было столь очевидным, что даже появление его ранней поэмы «Руслан и Людмила», казалось бы к подлинным реалиям петербургской жизни отношения не имеющей, тем не менее обусловлено аурой Петербурга. Поэма появилась в печати в 1820 году, а за два года до этого Пушкин якобы побывал в Старом Петергофе и долго стоял у каменной головы, о которой в свое время мы еще расскажем подробнее. В то время на голове будто бы был еще металлический шлем, следы от крепления которого кажется, сохранились до сих пор. А ставший хрестоматийным образ Лукоморья с его волшебным дубом, по преданию, навеян посещением Каменного острова, где рос еще могучий тогда дуб, посаженный самим Петром I.

Даже поэма «Евгений Онегин», казалось бы насквозь пронизанная реальным сходством ее героев с подлинными современниками поэта, поэма, описание быта и событий в которой настолько конкретны, что по определению лишены всякой мифологизации, вписывается в заданную нами тему. Вот только несколько легенд, известных нам. Одна из них относится к имени главного героя, которое, с одной стороны, будто бы было извлечено Пушкиным из легенды, с другой – впоследствии само породило легенду. Ю. М. Лотман в своих знаменитых комментариях к «Евгению Онегину» приводит легенду, о которой вполне мог знать Пушкин. Будто бы в Торжке в начале XIX века проживал некий булочник Евгений Онегин. Скорее всего, это случайное совпадение. Такие фамилии на Руси были редкостью и в большинстве своем имели литературное происхождение. Их придумывали поэты и писатели по известному принципу: от красивых имен рек. Фамилии Ленский, Онегин, Печорин – одного ряда.

Более интересна легенда о человеке, который в качестве псевдонима взял фамилию литературного героя. Это известный собиратель и создатель крупнейшей пушкинской коллекции в Париже Александр Федорович Отто. Согласно легенде, Александр Федорович был незаконным сыном некой юной фрейлины и императора Александра II. По царскосельскому преданию, выброшенный плод монаршей любви случайно обнаружили в одной из глухих аллей парка. Но сам Александр Федорович утверждал, что он был найден не где-нибудь, а под чугунной скамьей памятника Пушкину в лицейском садике. Вот почему он взял себе столь необычный псевдоним – Евгений Онегин – и всю свою жизнь посвятил Пушкину. В этой связи хочется напомнить рассказ друга Пушкина Нащокина о приезжем из провинции, который его уверял, что Пушкин у них уже не в моде, а все «запоем читают нового поэта – Евгения Онегина».

Другая легенда восходит к Марии Николаевне Раевской, «утаенной» любви поэта, в замужестве княгине Волконской, последовавшей за своим мужем декабристом Сергеем Волконским в Сибирь. Многие черты Марии Николаевны заметны в образе пушкинской Татьяны Лариной. Легенда же сводится к тому, что образцом для письма Татьяны к Онегину стало письмо, якобы на самом деле полученное Пушкиным от юной Марии. И действительно, в легенду верится, потому что придумать такое в первой четверти XIX века было просто невозможно. Сам факт переписки, затеянной молодой барышней, противоречил тогдашней дворянской этике взаимоотношений полов.

Есть своя легенда и у трагедии «Борис Годунов». Пушкинистам хорошо известно, что канонический вариант трагедии, заканчивающийся знаменитой пушкинской ремаркой «Народ безмолвствует», отличается от первоначального текста, где послушный народ кричит: «Да здравствует царь Димитрий Иоаннович!» Согласно легенде, на таком принципиальном изменении текста настоял Василий Андреевич Жуковский, объясняя это тем, что Пушкин писал трагедию при Александре I, а к изданию готовил уже при Николае I, и такая жесткая концовка могла сыграть роковую роль в судьбе как «Бориса Годунова», так и самого автора, ее в тех условиях просто необходимо было смягчить. И Пушкин будто бы согласился.

С Николаем шутить не стоило. Согласно одному литературному преданию, узнав, что Пушкин интересуется «какими-то бумагами „августейшей бабки“», Николай ответил решительным отказом. «На что ему эти бумаги? Даже я их не читал. Не пожелает ли он извлечь отсюда скандальный материал в параллель песне Дон Жуана, в которой Байрон обесчестил память моей бабки?» Правда, Пушкин, согласно тому же преданию, когда ему передали слова императора, ответил своеобразно: «Я не думал, что он прочел „Дон Жуана“».