Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

- Но теперь я сама позабочусь об его судьбе. Я перед ним виновата. Спрашиваю нонче: "Чего ты желаешь, Варсонофий, говори смело". А он: "Жениться хочу, благодетельница". Чего ухмыляетесь, идолы, он уже парень великовозрастный! Предлагаю ему - женись на Утешке, чудо карлица. Или куплю тебе арапку, привезли на Морской рынок, говорят, черная, шести вершков росту. Не хочет он монстров, желаю, говорит, жениться на обыденной бабе. И адрес притом указывает! Я тотчас послала по адресу Левенвольда, и он купил...

Придворные слушали, все еще стоя. Каждый думал: чем это все кончится?

- Однако я не для того вас пригласила, господа. Кстати, что ж вы стоите? Рейнгольд, подай министрам стульчики. Итак, дело в том, что кавалер Рондо, английский секретарь, имел нам сообщить, что иноземный граф Припрюнович... Как его, как его?

- Бруччи де Рафалович, - подсказал Левенвольд.

- Вот именно, слава тебе господи! Сей граф, он же академикус, будто бы арестован и препровожден на дыбу. Мы тут же подписали английскому тому секретарю заготовленный ордер о его немедленном освобождении...

Меншиков вскочил.

- Ваше величество! Он же шпион, его вина доказана. Он признался, что ссужал деньги офицерам, лишь бы не пришли к месту сбора...

- Признался! Да в ваших застенках и святой признается!

Шумахер залепетал про академические дипломы, про философский его камень...

- Дипломы! - набирал тон светлейший. - Ложь все его дипломы! Он изобличен в передаче совершенно секретных сведений. А философский тот камень выдуман им, чтобы сеять плевелы раздора.

Императрица усмехнулась с оттенком горечи.

- Кому-то очень не хотелось, чтобы камень тот всемогущий был преподнесен нам и даровал бы и счастье, и здоровье, и покой... Сядь, Данилыч, утихомирься. А ты, генерал-полицеймейстер, говори, твой черед.

- Согласно ордера вашего величества, граф Бруччи де Рафалович освобожден и едет к себе на родину в сопровождении личного медика вашего величества...

- Вот это дело. Ты умник, Антон.

Меншиков, понимая, что разговорам этим не будет конца, выступил решительно. Сегодня был обнаружен опаснейший мятеж. В попытке государственного переворота участвовали каторжники особой статьи из Рогервика...

Обычно сообщения такого рода действовали на Екатерину Алексеевну безошибочно. Она мертвенно бледнела, на глазах расплывалась, будто тесто: "Ах, Данилыч, ох, Данилыч, что же делать, Данилыч?"

Но на сей раз она, не расставаясь с улыбочкой, хитро прищурила глаза.

- Об том мятеже мы уже наслышаны, ваша великокняжеская светлость... И обо многом прочем: кто у кого в скрыне сидел, кто с Сонькою крутил амуры. А теперь вы все спелись против меня и разом утопили в Неве и Соньку, и философский мой камень... Слава богу, у меня есть еще верные мне люди!

Императрица со значением принялась гладить карлика по лысоватой голове. А слезы уже вовсю прыскали из ее глаз, она притопывала ножкой.

- А вы все хотите мне только зла... Да, да, - зла, зла, и зла!

Светлейший, покусывая ус, ждал, когда пройдет у монархини припадок независимости. И этот момент наступил. Она выслала всех, даже карлика, ему же велела остаться.

- Ох, Данилыч... я так несчастна, так несчастна! Отмени сегодня фейерверк и вечерний астамблей, нету у меня сил... Или пусть уж танцуют, но без меня.

9

- К вам хочет Нартов, - сказал Левенвольд. Он знал, что царица отказала уже камергеру, сам недолюбливал докучливого механика, но знал так же, что Нартов царских детей нянчил, а нравы при дворе переменчивы.

- О, господи! - простонала царица. - Не бить же мне его батогами, зови!

Левенвольд ввел Нартова, чопорно одетого и с кипой бумаг. После целования руки Нартов развернул бумагу и стал читать список учеников, принятых в гимназиум.

- Не юли, Константиныч, - остановила она. - Ради школяров ты не стал бы так пробиваться. Сказывай.

Нартов встал на колени и голосом, в котором слышался плач, просил освободить девицу Алену, дочь Грачеву, которая намедни куплена во дворец.

- Ах, ту, прачкину дочь? И не проси, Константиныч, она обещана другому.

Нартов подполз на коленях, стал целовать край ее пеньюара. Он понимает, конечно, царское слово крепко, но ведь есть и царская милость!

- Ты пожилой человек! - увещевала его императрица. - А он же совсем юный, этот карлик. У тебя небось дома куча холопов, а у него никого, один-одинешенек!

- Да ведь она, мне сказывали, она там головою бьется об стены, криком кричит. Не любит же она его!

- То есть ты хочешь сказать, она тебя любит? - усмехнулась царица. Ах, кто же из нас выходил замуж по любви?

Она заставила Нартова встать с колен, кликнула Левенвольда, велела прибавить свечей и принести ее личную шкатулку.

- Вот смотри,- показала она Нартову чертеж, который вынула из принесенной шкатулки, - архитекторы мне целый план сочинили. Свадьба карлика, каковой было не видано с 1709 года. Шествие короля самоедов со всешу-тейшею свитой. Вот тут будут собраны карлы и карлицы из всех домов столичного града. Фейерверк, сиречь потеха огненная, с изображением Купидона, сковывающего сердца, и надпись: "Аморис федере унум" (Любовь делает их едиными).