Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

За чредой пустынных дворцов и немых острогов[55] Шпалерной стороны всюду тянулась Нева, тускло поблескивала меж строений. Там, на Неве, готовился к отплытию флот, погуживали боцманские дудки, визжали блоки в снастях, стучали молотки конопатчиков.

А царица, новоявленный генерал-адмирал российского флота, в чреве мчащейся кареты то крестилась на лампадку, то принимала питье из рук верного Левенвольда.

— Данилыч! Креста на тебе нет…

Повернули от Шпалерной к Смоляному полю, и тут на просторе Невы открылся красавец стодвадцатипушечный линейный корабль «Гангут», который темной массой величественно разворачивался. Мигали его бортовые огни.

— Тпру! — закричали форейторы. — Кикины палаты!

Кони храпели, слободские собаки захлебывались лаем.

Светлейший сошел, отстранив пажа, принял государыню самолично. В толпе вышедших из повозок свитских отыскал Тузова, поманил к себе.

— Что это? — всматривалась императрица в отсвечивавшие ряды окон Кикиных палат. — Я здесь уже бывала?

На балюстраде спешно выстраивался караул Градского батальона. Похаживал, смиряя волнение, их командир, грузный мужчина в майорском кафтане.

— А-ать! — скомандовал он. — Ыр-на! А-а-ул!

— Ваше императорское величество… — начал он рапорт. Повернулся к Меншикову: — Ваше высокобродь!

Светлейший усмехнулся.

— Что ж ты, аудитор Курицын, — видишь, я тебя узнал — меня не по чину титулуешь? И зачем ты здесь, а не в полицейской конторе? Вместо разжалованного Тузова? Когда ж его разжаловали, а? Да ты что, оглох?

Рапорта слушать Меншиков не стал.

— Вы с вашим генералом-полицеймейстером сильны всех разжаловать и до меня готовы добраться. Да не получится.

Он поклонился императрице и пригласил ее войти в Кунсткамеру. Левенвольд в отчаянии просил подождать, пока вызовут библиотекариуса, но у того новый двор был на Васильевском острове, долго ждать. Вошли в боковую дверь, и Меншиков повел царицу по ступеням в подвал.

— Ключ! — бросил он, и Максюта подал ему ключ, теплый, потому что висел на шнурке с нательным крестом. Сунулся Левенвольд, но светлейший отпихнул его грубо и сам взял под руку императрицу.

Некоторое время было слышно, как звякает ключ и поминает угодников царица.

— Тузов! — позвал Меньшиков. — Сойди же вниз, помоги.

Максюта сбежал по кирпичным ступеням, поставил фонарь на пол. Визжа ржавыми петлями, железная дверь отворилась. Екатерина Алексеевна, прижавшись к Меншикову, разглядывала две огромные стеклянные банки на столе. Максюта поднял фонарь как можно выше, и сквозь белесое, словно бы запотевшее стекло можно было разглядеть человеческие головы.

— Заступница пречистая! — перекрестилась царица. — Это она?

— Она, — подтвердил Меншиков.

— А это он? — указала она на другую банку.

— Он.

И они смотрели на эту вторую банку так долго, что у Максюты рука, державшая фонарь, совершенно затекла, но он не смел пошевелиться.

— А это то самое? — спросила царица, указав на свинцовый ящик в углу.

— Да, то самое.

Тогда она заплакала беззвучно, шуршала платьем, искала свой платок. Максюте удалось переменить руку, но теперь свечка догорела, и расплавленный воск тек ему за рукав.

— Пойдем! — светлейший увлек ее к выходу. — Вот, Катя… Не споткнись, тут порог… Вот, Катя, достаточно мы повеселились, не пора ли и в путь вечный? А мы указы берем и подписываем, не думая о душе.

— Я так и знала, так и знала… — плакала она.

— Взять тот философский камень, — не замолкал светлейший, возводя наверх свою грузную повелительницу, — каждый в нем себе счастья ищет.

Царица не отвечала, знаком попросила света. Максюта и Левенвольд подняли свои фонари. Достав зеркальце, она привела в порядок заплаканное лицо.

— Зверь ты, Данилыч, — сказала она, выходя на воздух. — Такой же зверь, как был Петруша.

10

— Кто это воет тут все время, воет и воет? — спросил Меншиков, поеживаясь от налетевшего ветра.

— Баба тут одна на слободке, — доложил Курицын. — Дочку у нее вчера за долги свели в губернскую контору, вот она и воет.

Отправив карету с императрицей и посадив туда Левенвольда со статс-дамами, светлейший приготовился сесть в повозку. Конный конвой держал факелы, которые трещали и плевались искрами.

— Прощай, бывший аудитор, — сказал светлейший Курицыну, пощипывая ус. — Заходи как-нибудь запросто, потолкуем! Глядь, и снова аудитором станешь, Меншиков еще на что-нибудь да годится.

— А я? — невольно спросил Максюта.

— А ты? — Светлейший разжал ладонь, где лежал причудливый ключ от железной двери, и положил тот ключ в кармашек своего камзола. — Мне до тебя дела нет. Я обещал, ты помнишь, что пальцем тебя не трону? Ну и будь здоров!

Он встал на подножку, тяжелым телом накренив повозку, и забрался внутрь. Кучера цокнули, разбирая вожжи, послышалась кавалерийская команда.

Максюта остался один, слушая шум могучих вязов. На реке кричала ночная птица, корабль громыхал якорной цепью. Куда идти, с чего начинать?