Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

Не раз на предыдущих страницах я подчеркивал отличие русского и западного типов утопии: на Западе она так и осталась в книге, в России сделалась долговременным опытом реконструкции жизни по книге. Как раз этот опыт позволяет многим из ныне живущих догадаться (понять, осознать, убедиться), что не только ложно сознание, уповавшее на коммунистический идеал; ложен самый принцип социального утопизма, как бы ни называлась утопия. История России последних десятилетий склоняет как раз к такому выводу и, я думаю, в немалой степени объясняет, почему за это время претерпел такие разительные изменения сам жанр утопии. По существу, утопия перестает существовать в качестве жанровой разновидности, хотя первые признаки этого следует отнести к 20–м годам, когда возникла так называемая «антиутопия». Ее образцами на русском языке (и, я полагаю, в традиции жанра как такового) явились «Мы» Е. Замятина, «Ленинград» М. Козырева, «Воспоминание о будущем» С. Кржижановского. Прибавить можно «Собачье сердце» и «Роковые яйца» М. Булгакова.

С нашей сегодняшней точки зрения эти книги воспринимаются свидетельством конца утопии — отныне она может продолжать свое существование, лишь критикуя все формы социального утопизма и — насколько это присуще художественному творчеству — предупреждая о губительности любых форм социального утопизма (один из ярких образцов такого существования утопии — «2042 год» B. Войновича).

К. Мангейм был прав, заметив: «Утопии сегодняшнего дня могут стать действительностью завтрашнего дня».[2]

Годы большевистского правления подтвердили эти слова, и русская литературная утопия, заглянув в будущее, предостерегала от него свой народ до того, как это будущее сделалось настоящим. Нуждалось ли в таковом предостережении европейское человечество? Скорее всего, нет. Россия, да, но именно в той степени, в какой оно было ей необходимо, оно и не было услышано: подобного рода глухота прямо пропорциональна важности сообщаемого.

Приведу несколько эпизодов. Рассказывая об отце, убежденном советском коммунисте, его дочь вспоминает: «…В годах 1927–28… отец носился с идеей организовать коммуну с обобществлением вещей, заработков и пр. В коммуну вошли рабочие, а инженеры, кроме отца, отказались. К радости нашей матери, которая не одобряла этой затеи, коммуна просуществовала недолго»[3].

Напомню, это отнюдь не первая и не единственная коммуна, потерпевшая неудачу. После романа Чернышевского «Что делать?» по России прокатилась волна коммун («мастерские Веры Павловны»), которые все как одна рухнули. Отчего же исторический опыт не идет впрок? Отчего не задумываются, что коммуна в принципе не может удаться — слишком разны люди, слишком неодинаковы интересы? Может быть, пора прекратить опыты? Отказались же физики рассматривать любые проекты вечного двигателя. Конечно, изобретать продолжают, но в качестве препровождения времени. Может быть, продолжаю я, так и с коммунизмом? В качестве личного препровождения времени — сколько угодно, но ни в коем случае как общественный эксперимент.

Еще один эпизод. Насмотревшись советского социализма, «кадровые иностранные рабочие, которых еще вчера горячо приветствовали как "друзей страны Советов", называли авангардом мировой революции, лучшими представителями революционного пролетариата Запада, "голосовали ногами" против увиденного в СССР» (с. 272–273).

Иными словами, они возвращались на Запад. Но этого мало. Немецкие рабочие, члены КПГ, уезжали в Германию уже после прихода к власти фашистов. Но мало и этого.

Некоторые из них, разочаровавшись в советском коммунистическом эксперименте, но не разочаровавшись в коммунизме как таковом, осознанно выбрали в качестве альтернативы советскому режиму германский национал — социализм. Известны случаи, когда немецкие коммунисты после возвращения из СССР вступали в НСДАП (с. 290–291). Гестаповская слежка за вернувшимися из СССР привела к изумившему самих сыщиков выводу: «…Большая часть

возвращенцев, принимая во внимание виденное и пережитое ими в России, не является более пригодной для целей коммунистической пропаганды…» (с. 293).

Так человечество было дважды предупреждено.

Предупреждению не вняли. Зато теперь мы имеем возможность осознать смысл тех предостережений, и я прихожу к мысли: они свидетельствуют, что в нашем народном сознании начались изменения, результатом которых может быть (только может!) — не сразу, не сегодня и не завтра, в далекой, вероятнее всего, перспективе — отказ от одного из самых губительных архетипов нашей умственной жизни — веры в социальную утопию. «Недавняя история показала, что планы всеобщего счастья часто порождают груды трупов, массовое живодерство (de grands chantiers d'equarrissage). Пессимизм великих современных утопистов — Д. Оруэлла, О. Хаксли и Э. Юнгера — объясняется также сознанием тесной связи утопии с небытием».[4]