Санта-Разуваевка. Сборник рассказов

Маруся передернула плечами под истертым стареньким полупальто, оставшемся от мужа, придержала от ветра подол серой мешковатой юбки и, замкнув школу, скорым шагом направилась за угол, домой. Они с дочерью Шуркой жили здесь же, при школе, в небольшой полуподвальной комнате; в ней должна была быть кочегарка, но что-то там не вышло, наделали в классах печей, а кочегарку отдали под жилье сторожа-технички. Очень хорошо получилось: из-за комнаты Маруся и пошла на работу в школу. Их с Иваном дом сгорел в самом начале войны, от прежней жизни остались сажа, собака Тузик да дочка инвалидка. И вот пошли они скитаться по чужим углам. С муками, со слезами… Тузика пришлось прогнать, никто с ним брать к себе во двор не хотел, и бегал он беспризорно по улицам, а когда видел Марусю, то прямиком катился к ней рыжей шапкой. Хвостом крутил и подтявкивал. А она бежала от него, отворачивалась, и каждый раз хотела не плакать, и каждый раз плакала…

Тузика убили вскоре. Полез, видать, к кому-то погреться, ударили по голове. Нашли его ребятишки, в сугробе, в крови, прибежали: «Тетя Маруся! Тетя Маруся!..Там ваш Тузик…»

А потом ее в школу взяли, освободилось место. Жилье дали, и дрова давали, а уж она безотказно трудилась; что бы Леонид Семенович, директор, не велел – все старалась сделать в срок и на совесть. Леонид Семенович – фронтовик, человек военный, требовательный… Его Маруся боялась и уважала. У нее тоже муж фронтовик. Только вот пропал куда-то, второй год ни слуху, ни духу. Тяжело, когда не знаешь чего ждать. А главное Шурка немощная, ноги не шевелятся, висят плетями. Врачи говорят, позвонок куда-то отошел, пережал нервы. Не будет больше ходить никогда.

Пока убиралась в школе, Маруся несколько раз сбегала домой, печь растопила, картошку в чугуне поставила на огонь, велела дочери присматривать. Хотя какой тут присмотр, если сидит она на койке, у стены, а печка возле порога у другой стены. И дотянутся до нее (пусть и небольшая комнатушка) Шурка ни за что не сможет.

И как это позвонок отошел? Куда? Этого Маруся понять не могла. Она пыталась представить как оно там – внутри, трогала свой позвоночник, шуркин… Вроде так же. И не больно ей даже! А вот ушел позвоночник, гад такой, и осталась девка без ног. Кому она такая нужна? Да еще без отца? А вернется отец, спросит, что, мол, Маша, дочь не сберегла? Что отвечать?..

Эх! Да что-нибудь бы ответила, вернулся бы. А то, как отрезало, ни единой весточки. Кто ж так делает? Ну что ж, так в первый день его и убило? А как же другие?.. Ушел, а ты тут как хочешь!..

Одной ей тяжело, намучилась так, что хоть бы вот лечь и никогда не вставать. Проснется бывало перед утром, рассвет еще не наступил, серо, холодно… Как в могиле. И идут дни, идут… Никакой радости в них, и впереди нет радости. Начнет шептать, молиться… Хорошо, если заплачет, тогда уснет и станет легко. А день придет, днем не до тоски, жить надо.

…Проверяющий явился рано утром, приехал на коне. Небольшие санки-козырьки стояли прямо у крыльца. У лошади подвязан мешок с сеном к морде. Хрустит стоит, на Марусю и не глянула толком, покосилась да ушами дернула. Ну и пусть!.. Генеральша какая!

Ребятишек в школе еще нет. От лампы свет красный по коридору. А по углам темнота… Пусто. Тихо. Только дрова в печах пощелкивают-потрескивают. Рано приехал проверяющий, а Маруся еще раньше встала. Успела крыльцо еще на раз размести, печи затопить. Хорошо теперь в школе.

Приезжий прямо в шинели (тоже видать фронтовик) ходил по классам, держа в руке мохнатую невоенную шапку. Директор шагал сбоку, и старался не семенить, все же и он воевал, и бояться проверяющих ему не пристало. Напрягался от этого, ходил с деревянной спиной. Что-то иногда говорили глухо, что – Маруся не слышала.

Называл директор приезжего Ильей Викторовичем. Да ей что за дело. Она стояла в сторонке, не знала, здесь ей нужно находиться – вдруг спрос какой – или можно уйти, не путаться у начальства под ногами?

Пока думала, вот и они, долго ли обойти пять классов, школа не больно велика. Подошли к двери, возле которой Маруся стояла с тряпочкой в руке.

– Еще какие-то помещения есть? – спросил проверяющий директора. Но даже головы к нему не повернул. И, правда, строгий! А голос знакомый.

– Кабинет мой, учительская… Да! Еще комната уборщицы нашей – вот, – и кивнул в ее сторону.

А та стояла с улыбкой во весь рот. Вот так Илья Викторович! Это же Илюха Сичкарев! Ухажер ее бывший; было дело, шагу ступить не давал. В тридцать пятом уехал куда-то, сказал: «Комсомол зовет». А она осталась. Позже Иван Белоруков посватал, и Маруся пошла за него. Стали они жить – Иван да Марья. Но Илью вспоминала еще долго. Веселый был, песни пел… А глянь какой строгий мужик из него вышел!

Илья с директором остановились рядом с ней.

– Сторож наш, и уборщица, и вообще… – Леонид Семенович повел рукой по кругу. – Справляется.

– Вижу. Хорошо, мамаша, убираетесь. Вот только лампу в угловом классе почистить надо.

Улыбка еще на ее лице жила, а Маруся уже испугалась. И забыла, что не злодей перед ней, а Илья. Как же это – лампа-то!..