Сантрелья

— Вечером я представлю тебя хозяевам замка, и тогда ты сможешь более или менее свободно передвигаться, — сказал Абдеррахман, тем самым показав мне, что я пока не лишилась его доверия. — А сейчас я должен извиниться перед тобой, но мне необходимо немного позаниматься.

Он достал из шкафа пару книг и, устроившись за партой, погрузился в чтение. Понаблюдав за его занятиями какое-то время, я прилегла и с закрытыми глазами долго лежала без сна, взвешивая сложившуюся ситуацию и оценивая возможности выхода из нее. Вскоре я оставила эти бесплодные попытки, приводившие меня в еще большее уныние. Я снова стала наблюдать за арабом, и из любопытства обратилась к нему с вопросом:

— Ты занимаешься каждый день?

— Да, стараюсь, — он поднял на меня свои слишком светлые для араба глаза.

— А зачем? Ты — ученый, философ, математик, учитель? — не унималась я, подходя ближе и пытаясь узнать, что он изучает. Книги были на арабском.

— Я — ученый, но не философ, не учитель и не математик. Я — воин.

Слово «ученый» означало для него «образованный».

— А зачем воину каждый день учиться? — удивилась я.

— «Кто едет в путь ради науки, тому Бог облегчает дорогу в рай», — так говорят наши мудрецы. Путь к знаниям у всех разный, но мы не должны избегать его и…

Раздался громкий, настойчивый стук в дверь. Побеседовав со стучавшим за пределами комнаты, Абдеррахман обратился ко мне:

— Я должен срочно отлучиться. К вечеру я рассчитываю вернуться, а возможно, и намного раньше. Ешь фрукты, если проголодаешься, — он вздохнул и добавил:

— Прошу тебя, не пытайся бежать. Это опасно. И еще. Запомни, эти покои — не ловушка, не западня, это пока твое убежище.

Накинув смешной головной убор, скрывший его красивые светлые волосы, он взял оружие и вышел.

Я опять оказалась предоставленной самой себе. И хотя мне было над чем подумать, я боялась оставаться наедине со своими слишком неутешительными мыслями. Чтобы отвлечься и занять себя, я решила, что на правах гостьи я имею право покопаться в его книгах. Я открыла створки и уже протянула руку к книгам, как раздался шум открываемой двери, и я инстинктивно бросилась к дивану. Вошел смуглый невысокий человек в арабском одеянии, которое казалось проще и грубее, чем одежда Абдеррахмана. Видимо, это был слуга. Он зашел в нишу, скрытую за занавеской, раздался звук наливаемой воды.

Я затаилась. Выйдя, слуга стал поправлять столики, стирать с них и с других предметов пыль, и внезапно он заметил меня. Рванувшись ко мне и громко вопя на арабском, он грубо схватил меня за руку и с силой скинул с дивана. Он долго потрясал в воздухе руками и что-то возмущенно излагал, а затем стал нещадно пинать меня ногами, загоняя в угол за книжной нишей. Больно ударившись головой об открытую дверцу, я, наконец, совершенно вдавилась в угол, и тогда он, немного успокоившись, начал деловито поправлять ковер на диване и взбивать подушки. Он погрозил мне, еще разок пнул меня для пущей убедительности и ушел. Я догадалась, что на диване мне сидеть, по представлениям слуги, не положено. Думаю, в этом варварском государстве рабам плакать не пристало, однако, я испытала ни на что не похожее унижение и теперь сидела в углу, прогоняя невольные слезы обиды. За что этот дремучий человек так обошелся со мной? Что я ему сделала? «Боже, меня избил какой-то средневековый слуга, — жалела я себя, — меня, преподавателя, кандидата наук, взрослую, самостоятельную, интеллигентную женщину?»

Мне вдруг стало смешно. Я расхохоталась. Жалость к себе, когда она доходит до абсурда, оказывается эффективным успокоительным. Насмеявшись над собой вдоволь, я почувствовала, что мне полегчало, и даже проголодалась. На маленьком столике, который Абдеррахман называл «курси», стоял поднос с фруктами и овощами. Я выбралась из своего угла, выбрала красивую веточку винограда и, смачно срывая по ягодке, подошла к парте, полюбопытствовать, что за книги изучал мой араб.

На происшествие получасовой давности я смотрела уже с юмором и иронией.