Сапфировый альбатрос

После всех этих дел и происшествий Мишель окончательно разучился глотать даже очень тщательно пережеванную пищу иначе как в присутствии душевно его призревшей соседки, проживавшей с супругом и отпрыском. Ему было позволено приходить к ним обедать, чего-нибудь интересное с собой прихватывая. Угасавшая жизнь в эти часы снова возвращалась к Мишелю, и, сидя за обедом, он делился своими впечатлениями за день и строил разные планы о будущих возможностях, говоря, что теперь он начал новую жизнь и что теперь он понял все свои ошибки и все свои наивные фантазии, и что он хочет работать, бороться и делать новую жизнь. А его покровительница с мужем дружески беседовали с ним, сердечно радуясь его успехам и возрождению.

Пусть на этом месте читатель плачет, сколько ему угодно, — автору все равно, ему ни холодно ни жарко. Автор бесстрастно переходит к дальнейшим событиям. И он не знает, задумывался ли Мишель, какую ошибку он совершил в своей жизни. Может быть, никакой ошибки и не было, а была жизнь, простая, суровая и обыкновенная, которая только немногим позволяет улыбаться и радоваться.

Даже любившим Мишеля почитателям он теперь казался трупом, заколоченным в гроб. И говорил так нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину — через минуту такого разговора становилось жутко, хотелось бежать, заткнув уши.

А Вера Владимировна в своем нескончаемом дневничке признавалась, что в душе у нее для него нет ничего, кроме «большой человеческой жалости». Как будто бывает жалость нечеловеческая.

«Ведь он такой старенький и усталый, мой Михаил, мой глупый маленький „мучитель“ — ведь ничего не осталось в нем от того молодого „красавчика“ — мальчика, которого я знала 32 года назад… 32 года! Это — целая жизнь… Об этом даже подумать страшно…

И вот этого, такого усталого, состарившегося человека мне просто ужасно жаль…

И мне уже ничего от него не надо, ничего не хочется от него требовать, мне просто жаль его, мучительно жаль и страшно, что он может скоро уйти от меня навсегда… Уйти безвозвратно…»

На улицах Мишель старался поменьше узнавать знакомых, чтобы не загонять их в суровую необходимость не узнавать его.

Зато на супружницу иногда вдруг накидывался с попреками, и, имеется некоторое опасение, на чем-то небезосновательными: ты-де создала мне психоневрозы путем насилия над моей хрупкой психикой, я все время жду скандалов, прислушиваюсь, что ты вот-вот ворвешься в мою комнату…

Ну и у супружницы обид хватало. Как-то ей случилось приобрести простуду, и еще какой-то нерв на ноге, а от эгоистичного Мишеля не было ни на какую-то йоту внимания и заботливости, и, больше того, он с циничным эгоизмом заявил, что ему-де трудно и сложно шататься по магазинам, а пущай-де она лучше попросит кого из еёных личных знакомых.

Ну, в общем, обратно пошла все одна и та же музыка: любит-не-любит-плюнет-поцелует-к-черту-пошлет-к-сердцу-прижмет…

При всех тому подобных житейских делах и обстоятельствах Мишель уселся в ударном темпе отображать боевые и трудовые подвиги советских граждан. Дерзостный властелин милостиво допустил пропускать в печать его обновленные, идеологически выдержанные труды и сочинения, если они, разумеется, того в достаточной степени заслуживают. Но все ответственные перед партией и народом работники редакций в один голос приходили к выводу, что они того не заслуживают: в них целиком и полностью не хватает юмора, остроты и всего такого прочего, из-за чего они все за Мишелем еще вчера гонялись вперегонки друг с дружкой. И следует с мужественной горечью признаться, их принципиальные осуждения были целиком и полностью правильные. Мишель планировал прожить хорошим третьим сортом, но после вразумляющего постановления он сумел перевыполнить план по-стахановски — стал писать семнадцатым сортом.

Пришлось им с супружницей загнать половину сестрорецкой дачи и совершить обмен обширной квартиры в Курятнике на, в нем же, маленькую двушку, где до этих судьбоносных потрясений проживала бывшая адмиральская дочь, а в настоящее время лауреатка Сталинской премии за роман о геройской ленинградской блокаде. Премии третьей, правда, степени, но Мишель в его затруднительном положении был бы обрадован и сто третьей.

Вот у кого Мишелю с его обидчивой Верой нужно бы поучиться, как из бывших перековываться в настоящие! У меня даже имеется надежда рассказать про нее поподробнее в недалеком ближайшем будущем.