Сапфировый альбатрос

«Неужели надо будет опять взвалить на свои плечи тот груз, от которого я чуть не сдох? А ради чего? И сам не знаю. Мне-то какое собачье дело до того, какое будет впредь человечество. Много было во мне дурости. За что и наказан.

Что же теперь? Нет, я, конечно, понимаю, что формально почти ничто не изменится в моей жизни. Но в душе, вероятно, произойдут перемены. И вот я не знаю, хватит ли у меня сил отказаться от того, что так привлекало меня в юности и что теперь опять, быть может, станет возможностью. А надо, чтобы хватило сил отказаться. Иначе не умру так спокойно, как я рассчитывал до этого чрезвычайного происшествия, какое ты вдруг учинил в моей жизни своей статьей обо мне».

И другому крупному покровителю:

«С грустью подумал, что какая, в сущности, у меня была дрянная жизнь, ежели даже предстоящая малая пенсия кажется мне радостным событием».

Хотя деньги за сборник он огреб вполне немаленькие, пролетариям надо было бы год за них горбатиться.

«Это, вероятно, за последние 15 лет меня так застращали.

А писатель с перепуганной душой — это уже потеря квалификации. Снова возьмусь за литературу, когда у меня будет на книжке не менее 100 тысяч».

Одряхлевший Мишель теперь беспокоился больше о деньгах, а нестареющая душой Вера Владимировна все про любовь да про любовь, да про ревность, да про верность.

В Ленинград как раз прикатила из белой эмиграции та самая первая Мишелевская любовь с двойной фамилией, Русакова-Замысловатская, что ли, никак не запомню. И Мишель отправился с ней повидаться.

«Я искренне считала, что Надя как „первая любовь“ имеет на Михаила „больше прав“, чем я, с волнением ждала я возвращения Михаила, вернулся он совсем равнодушный и спокойный, „Надька меня раздражает“, теперь я оставалась единственной „любовью его юности“».

А потом наконец взял свое материальный подход:

«Впал он в такую хандру, в такое уныние, безразличие, равнодушие ко всему на свете, какого, пожалуй, у него не было никогда за всю жизнь.

Казалось — начался какой-то страшный „распад личности“.

На вопросы, что же с ним, отвечал: „Мне плохо, мне очень плохо, меня ничто не интересует, мне ничего не хочется, ничего не надо“.

Кроме того, возобновились „спазмы“ и усилилось отвращение к еде — иногда по утрам принимался за еду со стонами, с гримасами, чуть не со слезами…

Целыми днями лежал на постели и ничего не делал — даже не читал и не раскладывал карты, как обычно…

Раза 2 даже не ходил обедать к Маришке — просил покормить его дома.

…

После Нового года он окончательно „ушел в болезнь“, стал ходить согнувшись в три погибели, „под прямым углом“, охать и стонать целыми днями и еще больше капризничать с едой».

Дальше разворачивается сплошной материализм: легкий спазм мелких сосудов головного мозга, затемненное сознание, не узнавал людей, не понимал, что ему говорят…

У меня тоже задержались от дачных записей его супруги одни только обрывки: