Сапфировый альбатрос

Нет, не забыты трудные года,
Когда мы жили в осажденном Ленинграде.
Голодными работали тогда,
Но верили, придет конец блокаде.
Мы получаем скудный свой паек
В декаду раз по 200 грамм в мешочек —
Крупы немного, сахарный песок
И норму хлеба — маленький кусочек.
Ослабла мама, странный взгляд —
Глаза на нас как будто не смотрели.
В соседнем доме прогремел снаряд,
А мы ревели у ее постели.
Собрав все крохи, стали мы толкать,
Разжав с трудом синеющие губы,
Ее просили мы не умирать,
Об ложку лишь стучали зубы.
Ты ожила вдруг, руки потеплели,
Глоток, еще глоток. Не верится — жива.
Нас было пятеро, и как мы все хотели,
Чтоб вместе с нами ты жила.
Но странно, ни бомбежка, гул обстрела,
Ни холод, об отце плохая весть
Так не пугали, но как ты робела,
Когда мы все вдруг у тебя просили есть››.

Голос немолодой женщины, не без резонерства: «Смерть с неба днем и ночью. Смерть на земле от голода, если нечего есть, смерть от холода, если нечем топить. Смерть от воды, если не можешь дойти до Невы. Ярко-красное ночное небо от пожаров, от прожекторов, державших самолеты в скрещивающихся лучах, и от чего-то еще, сброшенного с самолетов и горящего в воздухе, чтобы осветить город. Каждое утро — надежда услышать по радио, что наши пошли в наступление и мы победили. С трудом вдвоем, втроем открываешь парадную дверь на улицу из-за того, что кто-то не дошел до квартиры и упал. Гора тел в пальто, валенках, шапках или платьях около арки напротив. Слез не помню. Страха не было. Помню и вижу людей, город, дома, тропы среди сугробов почти до первого этажа. Черные окна, снег; снег и скрипучий, трескучий мороз.

Очень добрых людей рядом со мной и мамочкой помню. Чужие по крови, они нам стали роднее родных.

Дожили до весны с солнцем, хвоей и крапивой! Летом 1942 года участвовала в концерте для раненых в госпиталях с девочками из девятого и десятого классов, я одна была из третьего класса. Танцевала, читала стихи, пела все песни тех лет.

У нас не было стремления сиюминутного обогащения любой ценой: обманом, грабежом, насилием, развратом. Мы не тянули на себя с миру по нитке и не считали, что все средства хороши в достижении цели. Из блокады я вынесла свое понимание смысла жизни, он заключается в продолжении жизни и ее совершенствовании».

Еще одна женщина рассказывает, словно отчитывается: «В начале июня у меня начался голодный понос и появилась слабость. Выслушав меня и посмотрев анализы, врач сказала: „Тебе поможет только мясо“. — „А где его взять?“ — спросила я. Врач пожала плечами.

Больше всего я боялась, что из-за дистрофии я не смогу закончить восьмой класс. Моя соседка по парте рассказала обо мне своей маме-врачу и передала мне, что надо по утрам жевать сухой чай. Придя из школы домой, я вновь жевала чай, съедала хлеб и садилась за уроки. Вечером чай я не употребляла, так как очень колотилось сердце и не давало уснуть. Но спать все равно не приходилось, именно ночью каждый час я бегала в то самое заведение.

Я усыхала, кожа становилась все суше, все темней, а тело все невесомее.

„У тебя плечи острые, как углы треугольника“, — говорили мне в школе, а я отвечала: „У меня голодание из-за недостатка белков в пище“.

Ах, как не хочется умирать! Я жить хочу, я люблю учиться, ходить в школу!

Примерно в то же время в нашей парадной со мной стала здороваться незнакомая улыбчивая женщина, а потом и познакомились, ее звали Клавдия Николаевна. И однажды они с мужем пригласили нас к себе в гости. Мама удивилась — в такое время какие гости? Но Клавдия Николаевна говорила, что без нас домой не уйдет, что ее муж хочет познакомиться с нами.