Сапфировый альбатрос

Мишель и в самом деле происходил из полтавских не то конотопских дворян. Какой-то его дед не то прадед такой, видимо, соорудил там у них в Полтаве или в Конотопе приятный домишко или курятник, что дворянское собрание за такие его личные заслуги постановило выдать ему справку о дворянском происхождении. И Мишель всегда наружно делал вид, будто ему такое классовое неравенство глубоко безразлично, а он завсегда сочувствует простому трудящемуся народу. Но внутри самого себя он оченно гордился, что совсем не гордится, что он в точности такой же, как все, только лучше.

И хотя его первый феодальный предок был, по-нынешнему выражаясь, прораб, Мишелю удивительно нравилось мысленно представлять себе, что тот завсегда расхаживал при шпажонке. А если кто его, упаси бог, заденет плечом или по-трехэтажному обложит, то он его тут же вызывает на дуэль. И нисколько у него на морде от того никакой паники не написано, а наоборот, он сражается своей шпажонкой да еще и посвистывает. А потом выбивает у оскорбившего наглеца встречную шпагу, но не прокалывает того дурака насквозь, а заместо этого благородно заставляет на коленях просить прощения.

И в этом случае благородно его прощает: смотри, мол, дурак, в следующий раз извиненьями не отделаешься! А если противник окажется чересчур гордый и прощения просить не захочет, то он его обнимает и все равно благородно прощает, говорит, что он умеет восхищаться чужим чувством феодальной чести.

Ужасно Мишелю это феодальное чувство нравилось.

А в тогдашней старорежимной жизни какое могло быть особенное чувство чести?! То с мамашей надо идти выпрашивать пенсию за ни с того ни с сего преждевременно скончавшегося папашу, то в университете заучивать римские да семейные права — кругом одно исключительно сплошное бесправие.

Да еще и за это измывательство эксплуататорские классы требуют платить за учебу!

Мишель платить и сдавать экзамены до чрезвычайности гордо отказался. И отправился на Кавказ, как это было принято у бывших Лермонтовых и Печориных. Но все черкешенки и Казбеки к тому времени все куда-то попрятались, и Мишелю пришлось служить контролером в пригородном составе поезда. Я представляю, как он, невысокий, но до крайности очень изящный, с гордо закушенной губой проходит промежду отдыхающих, транспортирующих всяких-разных курей и ребятишек, и гордо клацает компостером, про себя, должно быть, воображая, будто это курок дуэльного нагана.

И до того доклацался, что с одним таким же гордым петербургским правоведом у него дошло аж до самой настоящей дуэли. Так и представляю изящную фигурку Мишеля с наганом в руке над обрывом, под которым шумят и пенятся валы, как писал в своем знаменитом романсе другой Мишель — Лермонтов. Стоит он гордо с наганом, а над ним кружатся горные орлы.

И как же прикажете ему после наганов и орлов снова садиться за всякие уголовные кодексы, вместо того чтоб их нарушать?!

Тогда у всех утонченных молодых людей была взята такая мода, что, если не знаешь, чем заняться, берись художественно сочинять. У меня под рукой имеются две маленькие, как их тогда изящно именовали, миниатюры — все про то, как жизнь безжалостно обманывает. В первой колеблющийся свет свечей и причудливые тени на стенах под неизвестно где кончающимся куполом церкви безжалостно обманули нищую старуху. Она думала, на полу блестит двугривенный, а это оказался плевок. В другой раз изящный офицер среди целого цветника белых прекрасных женщин оказался, я извиняюсь, разлагающимся сифилитиком с провалившимся носом.

Рассказики тоже не принесли ни славы, ни, я извиняюсь, денег, без которых в буржуазном капиталистическом обществе шагу нельзя было ступить. Но тут на Мишелевское счастье произошла Первая империалистическая война. И Мишель поспешил вольно определиться на курсы прапорщиков. Это ему показалось легче, чем снова зубрить какие-то вавилонские гражданские права, да еще за это и платить. А в окопах, по крайности, можно сидеть на всем готовом.

Известно, что наполучал он орденов цельных двух святых, Владимира и, кажется, Ярослава, некоторые даже с мечами или с бантами. И еще одной святой, по-моему, Анны, та вроде без мечей. Дама все ж таки! Но что там происходило с Мишелем в его фронтовых происшествиях Мингрельского полка, в точности не скажу. Знаю только, что бывалые солдаты называли его семейственным словом «внучек». Другой бы безответственный европейский автор постарался напугать читателя разными страшными описаниями всяких шрапнелей и фугасов, оторванных конечностей и всяких тому подобных внутренних органов на колючей проволоке. Для начала. А потом подпустил бы что-нибудь этакое трогающее за слезу насчет фронтовой дружбы и верной любви госпитальной санитарки, которая пробирается по ночам к израненному герою посреди разнообразных стонов и отрезанных конечностей. А сама при всем при этом английская леди. Но я чего не знаю, про того и сочинять не хочу. Я вам только того и расскажу, что в бюрократической справке из перевязочного пункта прописано.