Сапоги — лицо офицера

Сидоров, Казаков и Горченко, тоскуя по цивилизации, тщательно пересчитав наличные, включая мелочь, пошли в вагон-ресторан, заказали крепленого вина и пива, вяло беседовали, вдумчиво смаковали питие, не теряя надежды опьянеть.

Не вызывающий интереса пейзаж, почти не убыстряющееся ресторанным сидением время, слабость вкушаемых напитков действовали угнетающе.

Приятели раздраженно поглядывали на четверых солдат, дембелей, с расстегнутыми воротничками и закатанными рукавами гимнастерок, пьющих, не скрываясь, водку за соседним столиком. Лениво развалившись, солдаты нагло ухмылялись, плевали на присутствие офицеров, а один даже пренебрежительно посматривал.

Издерганный безденежьем, лейтенант Горченко не выдержал.

Проходя мимо, зажал пальцем ухо наглеца и медленно покрутил, не борзей, мерзость, береги честь мундира, хоть ты и дембель, а офицеров приветствовать надо.

Солдат вскочил возмущенно, Горченко, улыбаясь, пригласил пройти в тамбур и, не оглядываясь, пошел к выходу. Толкнув, лейтенант придержал дверь, подождал, когда солдат переступил порог, и с силой захлопнул ее. Солдат отшатнулся, схватился за лицо, рванулся было вслед за Горченко, но его сзади жестко придержали Сидоров и Казаков, иди на место, ублюдок, не забывайся, можешь не доехать до дома, офицеров надо уважать, скотина, и застегнитесь, ефрейтор, вы не в публичном доме…

Крупная, толщиной в руку, селедка выглядела так аппетитно, что защемило сердце и зачесалось тело.

Лейтенанты сгрудились перед прилавком станционного ларька, не отрываясь, смотрели на рыбу, штабельком лежащую на продолговатом металлическом блюде.

Прозвенел второй звонок, штатские торопливо хватали из рук продавщицы пачки папирос и бутылки ситро, бежали к вагонам.

Панкин прочел в глазах друзей согласие и решительно раздвинул последних покупателей.

— Красавица вы моя ненаглядная! — придыхая, как бы от страсти, промурлыкал Панкин. — Не могу ли я вас нижайше попросить оказать мне крохотную любезность? Какой фабрики у вас «Казбек»?

Продавщица, зрелая тетка в сером халате, одеревенела от изумления.

Такого хамства она никогда не видела даже в этих несентиментальных краях.

Уж не думает ли этот развязный тип в офицерской форме, что она должна…

— Мне врачи разрешают курить только ростовский «Казбек». У меня астма… — голубые глаза офицера лучились любовью, складки на лбу сложились в нежной муке, губы трепетали, как в перерывах между огненными поцелуями.

Прозвучал третий звонок.

Сомнамбулически повернувшись, продавщица встала на табуретку и потянулась к верхней полке.

Лейтенант Батов быстро, но бесшумно взял двумя руками тяжелое блюдо с селедкой и, не поворачиваясь, передал его Курко и Казакову. Те мгновенно прикрыли добычу фуражками и, зажав блюдо боками, вполуприпрыжку бросились к вагонам. Лейтенант Северчук бежал сзади, растопырив полы кителя, прикрывая похищенный деликатес.

— Глубоко скорблю, моя щебетунья, кустанайские мне нельзя! — торопливо сказал Панкин и побежал догонять поезд.

Селедку, поспешая, съели, а одну отнесли в купе майорам, пусть угостятся командиры, может, раздобрятся и одолжат пару копеек. Майоры вежливо приняли подношение, но денег в долг не дали. Последнее время они вообще не афишировали своего знакомства с лейтенантами, из купе не выходили, только пиво пить ходили в ресторан…

Запыхавшийся поезд катил все медленнее и медленнее, а в казахстанских степях попросту стал останавливаться, без всякого резона, подолгу, вдали от станций.

Майское солнце припекало, яркие степные цветы вызывали желание напевать, редкие маленькие облака глубокого белого цвета то группировались, то расползались подальше друг от друга. Появились мухи, славные и неназойливые степные насекомые.

Вид пасшихся вдоль полотна овечьих отар раскалял фантазию, вызывал голодные галлюцинации и желудочные спазмы.

Восхитительные шашлыки, крупные куски баранины на шампурах истекали горячим ароматным жиром, обжигавшим изощренное голодом воображение. Рвали зубами нежное мясо, глотали, не прожевывая, а потом, сытно отрыгиваясь, попивали холодное белое вино, барскими жестами подставляли стаканы под нежнейшего цвета струю, с легким колебанием брали еще шашлык, медленно сосали, наслаждаясь изысканной сочностью — лейтенанты конвульсивно проглатывали слюну, усилием воли отгоняли гастрономический мираж.

Опьяняющий голод обострял оптимизм, на суровом лице реальности разглаживались складки, прихотливые иллюзии обвораживали, неудержимое желание накормить себя вкусной едой будоражило и призывало к действию.

Горченко нашел единомышленников.

Отара подошла к самому поезду, стоящему посреди степи, старик-овчар вежливо смотрел на приближающуюся делегацию.

В руках у Горченко было шесть пар часов, четыре красивые авторучки и две ложки, похожие на серебряные, позаимствованные в вагоне-ресторане, когда проезжали Байкал.

Ассистент парламентера Гранин нес восемь рублей купюрами и японские плавки, взнос лейтенанта Рушникова, химика.

Третий, Балу, шел налегке, его взяли, памятуя о редком актерском даре — он умел делать честное лицо и смотреть правдивыми глазами.