Сара

— Разве твоя куколка не красивая? — пробормотала она, вынимая палец изо рта и зарываясь лицом в жесткую растительность на его груди.

Грудь его затряслась сдержанным нутряным смехом, неуверенно завибрировав под ее прелестной головкой.

— Разве девочка не хорошенькая? — Она запустила руку ему за спину, обнимая и прижимаясь.

Он ничего не сказал, глядя мимо нее в свой «ящик» с проповедью, потом несколько раз метнул взор поочередно на нее и на телевизор — глаза его блуждали точно тусклые металлические гирьки на шкале весов. Она задрала ноги на подлокотник, демонстративно перебрасывая ногу на ногу. Туфель при этом свалился на пол, улетев в темноту трейлера. Он чуть не подпрыгнул, видимо, приняв это за звук открываемой двери. Она захихикала, прикусив палец во рту. Он обвел ее взглядом, кашлянул и потянулся за пивом.

— Кхм, да… хочешь пивка? — Голос его заметно вздрогнул, пальцы выбивали на подлокотниках тревожную дробь.

Она вынула палец изо рта, аппетитно причмокнув, приняла банку и сделала несколько глотков, не сводя с него взгляда.

— Гм, что-то твоя мамаша задерживается… не пора ли ей уже появиться? — произнес он, рассеянно блуждая глазами.

— Я твоя сладкая девочка, папочка, — снова прильнув к его мохнатой груди, она уютно пристроилась там, обхватив руками его светящийся в сумерках оранжевый торс.

Так они сидели в тишине, под гудение электричества, не шелохнувшись, уставившись на проповедника, немо шевелившего губами. Банка с пивом была пуста. Он смел ее ладонью на пол. Дыхание его становилось все чаще. Он забросил ногу на ногу, пока она терлась о его грудь как котенок. Он то и дело прокашливался.

Он всегда говорил ей: «Тебе нечего бояться в этих руках, куколка. Никто тебя больше не тронет». Она же обнимала его или скользила по его большим рукам как по перилам, пока не утыкалась в кулаки.

— Поиграй со мной, — нашептывала она ему — и кулаки беспрекословно разжимались.

— Папочка… — Телевизор прощально вспыхнул, и все погрузилось во тьму, в которой светились лишь оранжевые и голубые индикаторы электроприборов.

Когда она просыпалась, пугаясь мрака, билась и кричала, он, обнимая ее всякий раз, успокаивал:

— Тише, детка, это просто кошмар.

И никогда не кричал на нее, не отчитывал за то, что разбудила среди ночи, не шлепал за то, что обмочилась, не насмехался над тем, что она кричит словно ребенок.

— Папочка успокоит тебя, — говорил он.

С его стороны не было дежурной ласки, с какой оглаживают собаку, он не боялся прикоснуться к ней точно она заразная, не сторонился и не чурался ее, и брал на колени приласкать, а не отшлепать.

Но для этого оставалось только произнести последние слова заклинания.

Потому что она прекрасна.

Потому что она его куколка.

— Люби меня, папочка.

Она обвила себя его руками. Пульт управления упал под ноги. Он смотрел на погасший телевизор. Рука его точно пресс-папье, покоилась на ее талии.

— Мне нужна твоя защита, — шептала она ему прямо в сердце.

— Моя детка, — отвечал он, и руки его начинали скользить по ее телу.

— Сучка неблагодарная!

Вода расплескалась в раковине красивыми розовыми лужицами — как после окраски пасхальных яиц.

Что-то похожее на радиобудильник пролетело по трейлеру, волоча за собой шнур с отодранным штепселем, подобно хвосту кометы. Рядом разбилось окно.

Белый шелк размок и распластался в крашеной воде точно белок яйца, брошенного в горячий бульон.

— Убирайся, гнусный пидор! Я убью тебя, проваливай!

Вещи летали в воздухе и с грохотом разлетались на части.

Пятно в самом центре, как я ее ни тер, светило красным, кровоточащим, немигающим глазом.

— Пусти меня, сукин сын! Я сказала — выпусти!

Я болтал белый шелк в воде, которая розовела от кровоточащего раненого сердца.

— Паскуда!

Туфель отпрыгнул от красного металлического кресла, на котором я стоял.

— Сгинь с глаз моих, предатель!

Она кричала так, что трейлер дребезжал от ее гортанного вопля, точно консервная банка, и осколки только что разбитого окна, торчавшие в раме, трепетали стеклянными лепестками, осыпаясь наружу.

Я сунул руки в холодную воду, успокаивая ее.

Она снова завизжала, но в этот раз приглушенно, зажатым ртом.

Кровавое пятно порицающе и обвиняюще смотрело на меня.

И шелк расходился волнами, как мутно-белая медуза, колебался волнообразно, точно дыша, замирающими волнами в раковине.

— Не зажимай мне рот! — так же глухо прокричала она сквозь его ладонь. Тяжело и учащенно дыша, как за перегородкой, когда они стонали вместе в своей кровати. Я повернулся.

Побагровевшее лицо уже не было зажато ладонью, ее волосы потемнели от пота и казались сейчас каштановыми, намокшие пряди путались в его курчавой черной бороде. Брови ее забавно подпрыгивали, словно жили самостоятельной жизнью. Она изворачивалась в его объятиях. Заметив, что я обернулся, она сжала кулаки, продолжая извиваться с заметно возросшим усилием. Он смущенно посмотрел на меня: казалось, он держит в руках дикое животное, которое поймал, но не знает, как укротить и что делать дальше.

— Лучше выйди, — предупредил он, но смотрел при этом на нее.

— Я еще не отмыл пятно, — шепотом ответил я.