Саранча

– Родненькая, после спектакля ко мне. Будет и муж, познакомлю. Он очаровательный, умный и строгий, ну сама понимаешь, – влияние…

– Мерси! – радостно и небрежно слетело с крашеных губ Фани Грин.

И, мгновенно переменив тон, она забормотала с актерским прихлебыванием и шепелявостью на ухо Олениной:

– У нас несчастье. Старая лошадь Кравецкая играет за

Эльку Веселову. Эльку арестовали.

– Арестовали?! Да что ты! За что?

– Не знаю! Ужас какой! Мы с ней живем на одной квартире… Знаешь, чем это пахнет? А этот гнус, Великовский, рад отделаться от любовницы… Пусть ее хоть к стенке!.

В перерыве репетиции подошел Великовский.

– В самом деле, Женечка, дело серьезное. Надо похлопотать.

Оленина благосклонно кивнула головой.

– Хорошо. Приходите сегодня с Фаней к нам после спектакля. Будет все по-семейному.

6

– Как? И вы едете? – неслось в ушах. – И вы едете? –

подбрасывало на непроглядных ухабах.

– Да, я еду – припомнил свой ответ Гудзинский.

Город, как вздувшаяся вена, был налит черной ночью, словно кровью. Ночь, как черная кровь, отвораживалась в сгустки перед остриями фонарей, вскрывавших застоявшиеся сосуды тьмы. Сидя рядом с Гудзинским, Оборин думал о том, какой странный человек его сосед и начальник. Сегодня, именно сегодня, – в столь знаменательный для себя день, в столь счастливую для себя ночь, – товарищ

Гудзинский едет на рисковую операцию. И Оборин с уважением размышлял о том, что чувствует и переживает

Гудзинский, – он, вероятно, приводит в строгую систему все свои действия, которые он должен совершить через несколько минут. И вдруг тело Оборина как бы потеряло вес и упругость, и он на мгновение слился с человеком,

сидевшим рядом. Полный блаженством этой счастливой близости, он кашлянул.

– Что с вами? – раздался тревожный голос Гудзинского.

– Да так что-то, – залепетал Оборин. – Раскумекиваю, как и что.

Вырванный Обориным из того страшного состояния, в котором он находился, Гудзинский снова принял на себя тяжесть этого глубокого, как океан, ужаса, в котором он несся, подхваченный неумолимым автомобилем. Он опережал время и уже припоминал еще небывшие разговоры с дворниками, домкомом. Вот он подымается на лестницу…

Но тут все предвидения кончались. Их яркий хаос темнел.

И тогда все существо его заволакивалось зудом оставленного счастливого мира, называвшегося Евгенией. Среди этой холодной, как бы подводной, мглы высвечивался чайный стол под снопом лучей из-под зеленого абажура и ее над стаканами летающие руки. Он готов был застонать от боли и сказал:

– Потуши огни, Груздев.

7

Председатель домкома, полупараличный, молодящийся человек, махал руками, ловя пиджак, и, заплетаясь, говорил:

– Знаю, знаю… товарищи… как же, недавно… у нас…

прописан… Виктор Борисович Фельдман. 23 номер, четвертый этаж, во флигеле. Я провожу… я обязан… извините, товарищи, я сейчас.

Он мямлил и спешил, сам понимая, что смешон. Перед ним стоял бледный бритый человек в кожаной тужурке и каменным взглядом сопровождал трусливую суету поднятого с постели человека. Преддомком метнулся зачем-то к умывальнику, схватил мыло, но сообразил, видимо, что руки мыть, пожалуй, не к чему, и встал перед Гудзинским, плоский как лист.

– Кто еще на квартире?

– Старые наши жильцы: мать, две дочери пожилые, –

близнецы; одна даже недвижима. И этот господин…

Фельдман.

Бросился к полотенцу.

– Да успокойтесь! – прикрикнул на него Гудзинский и как бы обратил окрик на себя.

Есть люди, которым, очевидно, страшнее, чем ему, хотя, – что такое жизнь вот этого жалкого, тонкошеего, хриплоголосого существа?! А он, Гудзинский? Он добровольно пошел испытать себя и ключом этого испытания открыть дверь семейного счастья.

– Надо взять себя в руки… Надо взять себя в руки…

И крепко сжимал кулаки.

Вышли во двор. Над пятиэтажным флигелем слегка шевелился кусок низкого, иссиня-серого неба. Двор, был полон людей. Перед Гудзинским появился Груздев.

– Я с вами, Станислав Станиславович. Я его давеча узнал. Давно не видались. – Груздев почти умолял.

«Куда ты лезешь, мальчишка? – хотел ему крикнуть

Гудзинский. – Сам на рожон?»

– Хорошо.

Голос у Гудзинского был резкий и тихий, как морозное потрескивание.

– Служба… – хрипнул преддомком рядом, и его холодные пальцы, как плевок, скользнули по руке Гудзинского.

– Наиглавнейше, соблюдайте тишину! – Гудзинский обращался только к себе. – За все надо платить дорогой, полной ценой, – тихо ответил он на свои мысли.