Сарацинский клинок

А ночью она всхлипывала. Потом раздавалось шуршание ее босых ног по полу, туда, где он лежал в ожидании, зная, чего он ждет. Ее унижения от капитуляции.

Он не вынес бы этого, если бы не ее нежность. Но она никогда не становилась яростной, как Иветта, какой иногда бывала даже Ио. Элайн всегда была нежной, таяла в любви. Даже взрыв освобождающейся страсти, облегчение оборачивалось нежным взрывом. Но очень полным. Очень завершенным.

А утром в ее глазах опять кипела ненависть.

Каждая человеческая судьба имеет свой рисунок. Маятник качается, устанавливается равновесие. Секрет в том, говорил себе Пьетро, чтобы желать правильных вещей, понять, что необходимо для душевного здоровья, для развития твоего духа, и стремиться к этому. Но именно в этом и заключается проблема. То, в чем я нуждался, никогда не бывало простым, очевидным, тем, что мир ежечасно являет глазам человека.

Почести, знатность, богатство. Я обладаю ими, но в погоне за ними я и разрушил себя. Почести в мире, где знатность определяется длиной меча, кровь на руках становится доказательством права господствовать. Я приобрел золото и сокровища, за которые в этом мире нельзя купить ничего действительно стоящего: ни покоя в сердце, ни душевного здоровья, ни уважения людей доброй воли…

Он подошел к большому сундуку и открыл его. Там среди одежд лежал маленький белый крест. Крест крестоносца. Он взял его в руки, стал разглядывать.

Атаки на Египет продолжались начиная с 1217 года, но ничего не дали. В августе Фридрих обещал отплыть туда. Пьетро знал, что император не может сдержать это обещание. Гончие псы времени гнались за ними по пятам здесь, дома. Пьетро знал намерения императора: послать туда Германа Залца с пятью сотнями рыцарей как символ его готовности помогать крестоносцам.

Египет. Далекая страна, лежащая под синим небом. Что может обрести там человек? Возможно, покой, возможно, смерть. Конец чудовищного голода и черных сомнений… (Не смотреть больше в глаза, полные отвращения, не слышать слов ненависти, положить конец даже любви, двойник которой – ненависть, конец…)

Это бегство. Он понимал это. Его совершенно не волновало, кто будет владеть Гробом Господним – сарацины, евреи или христиане. Он сомневался, да и не так уж его интересовало, знают ли люди после стольких столетий: чей это гроб и святой ли он? Живому воображению Пьетро отчетливо рисовалось отвращение, которое должно было выразиться на лице Иисуса при виде крови, проливаемой во славу Его имени. Пьетро был честен с самим собой. Он знал, что это бегство. Он даже бесстрастно рассматривал соблазнительный вариант смерти на поле боя – вдалеке от дома. Он не боялся умереть, но ему была ненавистна мысль о смерти в поражении, о том, чтобы быть побежденным жизнью. Ему нужно время. Время на то, чтобы упорядочить свою жизнь, принять необходимые решения, определить, что в жизни истинно и прекрасно, полно смысла и стоит того, чтобы этого добиваться.

Он бежит, но он вернется. Вернется с величием духа, который необходим, чтобы обрести мир между ним и Элайн; с миром в сердце и в мыслях, чтобы быть способным ждать и быть терпеливым и внушить Элайн любовь, свободную от сомнений, страхов и беспочвенной ненависти.

И у нее тоже будет время. Он надеялся, что у нее достанет любви к нему, чтобы преодолеть свои терзания; что, оставшись одна и успокоившись, она перестанет стыдиться принуждения, бросившего ее в его объятия, примет их как естественные и правильные, благословленные Богом н любовью; что со временем все отвращение, которое ее мир воспитал в ней, все искусственные преграды, воздвигнутые людьми между собой и другими людьми, такими же детьми Божьими, преграды, возведенные для поддержания тщеславия, настолько нереального, что иным способом его и не подкрепить, – все растает, как туман под солнцем истины. Что она примет истину и даже полюбит ее.

Утром он сообщил ей о своем решении.

Она сидела неподвижно, глядя на него. Она долго не произносила ни слова, а когда заговорила, то ее слова удивили его.

– Не уезжай, мой господин, – прошептала она. – Бога ради, не уезжай…

Он взял ее руки и держал их, глядя на нее.

– Я должен уехать, – сказал он. – Между нами никогда ничего не уладится, если я не уеду.

– Тогда уезжай! – взорвалась она. – Но все, что случится в твое отсутствие, будет на твоей совести!

Он смотрел на нее долго, и глаза его были совершенно ясными.

– Да будет это на моей совести, – сказал он.

Для путешествия ему необходимо было кое-что купить, но он поехал не в близлежащий Рецци, а в Иеси, где родились и он, и император Фридрих, хотя Иеси находился значительно дальше, но он уверял себя, что в большом городе, который никогда не подвергался осаде и пожарам, он скорее найдет нужные ему лекарства и одежду.

На самом деле его потребности были столь невелики, что его устроил бы и Рецци. Он знал это. Он не знал другого – почему он решил поехать в Иеси. Где-то в глубине сознания он понимал, что нужно вновь повидать Иеси, пройти по камням тех улиц, где он когда-то ходил, еще раз глянуть на дом, в котором родился.