Саргассово море. Затерянные миры, том VIII.

С жадностью я наклонился к воде и с наслаждением пил ее, набирая в свою ладонь; я омыл свое лицо, руки и усталые, окровавленные ноги.

Тут же у ручья свесились с банана пышные гроздья золотистых плодов, которые я и сорвал с красноватого стебля. Необычайно сладостной показалась мне эта первая вольная трапеза на лоне безмятежной, изобильной, великодушной природы. Оазис предлагал мне убежище в глубинах своих недр, спокойствие в тени своих чащ; никакой шум, разве только шелест волнуемых ветром пальм, не мог нарушить глубокое спокойствие, которое так целительно действовало на мое истомленное сердце.

Я шел вдоль ручья, который ниспадал каскадами до ложбины в долине; сквозь ветви цветущих гранатов я увидел полоску воды; среди купы пальм блестели прозрачно-голубоватые воды озерка; оно было так мало, что склонившиеся к воде деревья противолежащих берегов, казалось, хотели слиться друг с другом, образуя непроницаемый купол над бирюзовым водным зеркалом. Берег местами был покрыт зарослями камыша и тростника, между которыми виднелись широкие венчики голубых ненюфар на плоских громадных листьях, небрежно нежащихся на поверхности воды.

С любопытством пробираясь среди морщинистых пальмовых стволов, я внезапно остановился и попытался укрыться: между камышами двигались человеческие фигуры; я различал полупогруженные в прозрачное озеро тела женщин, резвящихся среди причудливых цветов водяных растений.

Нереиды? Ундины? Сирены? Они забавляются; до меня доносятся жемчужные переливы их радостного смеха, и по временам та или другая, более смелая, отделяется от группы подруг и с несравненным изяществом выплывает на середину пруда. Я угадываю под кристальной ясностью волн нежные формы ее стройного опалового тела. Я остаюсь недвижим в очаровании этого зрелища, напоминающего мифические времена, когда сладострастные нимфы мелькали между стволами лотоса, заигрывая с фавнами, которые подстерегали их на берегу, наигрывая на свирели томные мелодии.

Мысль о побеге куда-то исчезла… Внезапно я вздрогнул: чья-то рука легла мне на плечо. Рядом со мной стоял старец Хрисанф; это был человек среднего роста с безбородым лицом. Его тело было изящно и стройно и только кожа оттенка слоновой кости и почти полное отсутствие волос указывали на его преклонный возраст. Что меня особенно поразило, так это замечательная глубина его глаз, глядевших из-под полумрака, образованного дугой бровей, и отливавших золотистыми искрами зрачков.

Его проницательный взгляд был долго устремлен на меня.

— Чужестранец, — спросил он, — как ты пришел сюда?

— О, старец, — сказал я с укором, — не без причины бежал я из пещеры, в которую вы меня положили. Не забыл ли твой народ святые законы гостеприимства до такой степени, что пытался заколоть того, кого судьба доверила его заботам? И я бежал из опасения, что возобновятся преступные попытки умертвить меня.

— Ты не прав, предполагая, что мы питали против тебя дурные намерения, — возразил Хрисанф, — бог указал нам, что ты не предназначен для жертвоприношения на его алтаре. Перестань же бояться.

Я с удивлением взглянул на него; старец продолжал:

— В этом сокрыта странная тайна, которую я хочу попытаться разъяснить тебе; до сих пор люди, попадавшие извне на берег Аполлонии, оказывались безобразными и грубыми варварами. Это заставило нас думать, что на всей остальной земле культура неизмеримо ниже нашей и население состоит из существ, могущих возбудить к себе лишь чувства презрения и отвращения.

Я вспомнил, что то же самое говорила мне в гроте Тозе. Может ли быть, чтобы аполлонийцы не имели никакого представления о современном мире?

Хрисанф прислонился к корявому стволу финиковой пальмы и, протянув ко мне руку, с недоумевающим видом продолжал:

— Да! Даже их язык груб и негармоничен, их тела тяжеловесны, неуклюжи, некрасивы, как у бессмысленных быков, которых, по словам нашего Гомера, закалывали мы, как жертву на алтаре Аполлона; но во всем твоем существе, чужестранец, разлиты красота и изящество, каким могут позавидовать боги; твой взгляд подобен небесной лазури, в твоих зрачках светится огонь благородного ума, и в довершение всего мы были поражены тем, что твои уста неожиданно пролепетали бессмертные слова, которые в старину пленяли наших отцов, и благоговейная память о которых сохранится и в нашем поколении; ты говоришь на нашем языке, как будто ты один из нас. Кто обучил тебя песням божественного Эсхила? Каким образом научился ты языку наших предков?