Саркофаг. Чернобыльский разлом

Я вышел во двор. Кто-то чистит мотоцикл, кто-то моет машину, кто-то возится в моторе – все что-то делают, все при деле, лишь один старшина Шундик отрешенно сидел под деревом. Он явно не знал, куда деть свои жилистые, крестьянские руки: то засовывал их под себя, то клал на колени, то пристально разглядывал царапины и ссадины.

– Здровеньки булы, – поприветствовал я его по-украински, надеясь вызвать улыбку.

– Булы, – вздохнул он и продолжал по-русски: – Все мы были когда-то здоровы.

– А что, теперь есть проблемы? Я слышал, вы только что из госпиталя. Что там сказали?

– Раз отпустили, значит, буду жить.

– А как идет служба?

– Нормально. Хожу, езжу, патрулирую.

– Вместе с Вегой?

Иван вздрогнул, а лицо передернула гримаса боли! Но он взял себя в руки.

– Нет Веги, – каким-то серым голосом сказал он.

– Как это, нет? – не понял я. – Вы же ее вынесли.

– Вынес. И других собак вывез.

– Ну! И что дальше?

– А дальше… Дальше врачи вынесли приговор. Обречена была Вега! – сорвался на крик Иван. – Пока мы бегали по кустам да искали грибников и рыбаков, она нахваталась этих чертовых рентген. Я-то что, помылся, переоделся – и как огурчик. А шкуру-то не снимешь. Мыл я ее, мыл, все порошки извел, чистая вроде собака, а поднесешь дозиметр – зашкаливает. Шататься она стала. И нюх потеряла. Идет-идет, а потом вдруг заспотыкается, закрутится на месте, сядет да как завоет, что, мол, со мной такое? Всю душу выворачивает!

Стесняясь набежавших слез, Иван вскочил со скамейки, подбежал к парню, который мыл машину, выхватил у него шланг и окатил голову холодной водой.

– У вас закурить не найдется? – хлопая себя по карманам, подошел он к скамейке.

– Не курю, – виновато развел я руками.

– Господи, я же тоже бросил, – хлопнул он себя по лбу. – Уже два года, как бросил. Вега помогла, она от дыма чихала, причем как-то уморительно и сериями раз по двадцать. Ребята заливаются от хохота, другие собаки воют как над покойником, а мне ее стало жалко. Все, сказал я себе, выбирай: или курево, или собака. Я выбрал собаку и больше не курил.

– Вы сказали, что Вега стала шататься и потеряла нюх, – вернул я Ивана на землю.

– Потеряла. Все потеряла… Врач говорит, не мучай ты ни себя, ни собаку, сделаю, дескать, ей укольчик – и все дела. Но я не дал и послал его куда подальше вместе с его укольчиком. Опять мыл, скоблил – не помогает. Тогда я решил ее постричь, наголо. Но не успел, меня забрали в госпиталь. А вернулся – Веги и след простыл. Я туда-сюда, расспрашиваю встречных и поперечных, не видели ли, мол, мою Вегу – никто ничего не знает. Эх! – ударил он себя по колену. – Час назад сказали, что Вегу усыпили. Других собак – тоже, чтобы не страдали. А машинку я достал, электрическую. Если бы чуть раньше, глядишь, постриг бы Вегу – и она бы жила…Как же теперь быть-то, а? – как-то по-детски всхлипнул Иван.

Я молчал… Да и что я мог ему сказать? Я прекрасно понимал состояние Ивана, ведь собака для настоящего проводника – это не просто животное, это друг, это ребенок, это существо, преданность и верность которого не знает границ. Сколько вложено в такую собаку сил, терпения и ума! А сколько жертв пришлось принести! Пустяк вроде бы – покормить. Но ведь ни от кого другого, кроме хозяина, она ничего не возьмет. Так что где бы ты ни был – в отпуске, командировке, на собственной свадьбе или похоронах друга, а два раза в день явись с бачком каши.

Опускался вечер. Стихла возня во дворе школы. Тихо переговаривались струны гитары, и так же тихо хриплые мужские голоса бережно несли песню. Эту песню о прекрасном юном городе, о городе науки и любви, о городе, который всю жизнь будет сниться по ночам, сочинили три сотрудника милиции, и она стала своеобразным гимном всех, кто хотя бы один день жил в Припяти.

Тебя мы всегда беззаветно любили,
Как первенца сильного, наша ЧАЭС,
Навеки с тобой, губы сладко твердили,
Наш город родной, наша речка и лес.

А двадцать шестого, чуть дальше за полночь

Такое случилось, что страшно сказать,
Взорвался реактор четвертого блока
И город живой нужно срочно спасать.

Сержант, здесь твой пост,

Будь геройски спокоен,
Ребенка возьми, помоги той жене,
Чей муж по колено в горящем гудроне
Брандспойт еле держит в смертельном огне.

А в самом конце песня набирала силу. Последнюю строфу пели как клятву!

Стряхну я с погон этот стронций смертельный
И вспомню тебя, дорогая моя.
Начнем все сначала, как с первого вздоха
Как с первого колышка, Припять моя!