Сармат. Кофе на крови

— Пей! — кричит обозленный Сарматов. Схватив американца за волосы, он сует его головой в воду. Тот, захлебываясь, пьет. И когда наконец Сарматов отпускает его, американец яростно орет:

— Большевистский садист! Ублюдок!

Сарматов ничем не выдает кипящей в нем ярости. Он просто стоит над неистовствующим американцем, бесстрастно наблюдая за ним. Тот продолжает выкрикивать:

— Русская свинья, ты слышал когда-нибудь о Женевской конвенции? Я требую...

— Засунь свои требования себе в задницу, полковник! — наконец перебивает его Сарматов. — Возможно, я — дерьмо, но и ты не конфетка. До таких, как мы с тобой, Женевской конвенции о военнопленных дела нет. Будто не знаешь, что в случае чего и тебя и меня просто выбросят на свалку с проломленными черепами.

— Дерьмо! — скалит зубы американец.

— Сармат, привести его в чувство, что ли? — спрашивает Бурлак. — Сколько эту вонь терпеть?!

— Отставить! — останавливает его Сарматов и прислушивается.

По ущелью катится нарастающий грохот.

— Вертушки ребят морозят, — со странным равнодушием произносит Силин.

Чем дольше Сарматов вслушивается в грохот, тем заметнее светлеет его лицо.

— Оторвались наши мужики, Сашок! — кричит он, хлопая Силина по плечу. — Ты вслушайся... Как тогда в Анголе, неприцельно лупят — по площадям.

— Похоже на то! — подтверждает Бурлак.

Силин равнодушно кивает, продолжая пялиться невидящими глазами в какую-то одному ему известную точку.

* * *

Полуденное солнце наполняет ущелье влажным зноем. По самому краю берега вьется еле заметная тропка. Американец, прикованный наручником к Сарматову, пытается идти сам, но ноги его не держат. Оступившись, он с размаху падает в воду, увлекая за собой ненавистного майора.

— Воздух! — вдруг кричит Алан.

И опять все замирают, упав на острые камни и стараясь как можно плотнее слиться с ними.

Три черных вертолета несутся над ущельем в сторону пакистанской границы, а навстречу им в сторону «зеленки» торопятся еще три. Опять по ущелью катится грохот близких взрывов. Сарматов, чуть приподнявшись над землей, дергает американца за здоровую руку.

— Мистер, как вас там, эта громкая музыка не наводит вас на некоторые раздумья?.. — Он показывает на часы. — Пятый час молотят...

— Дерьмо!.. Ублюдок! — шипит тот и, отвернувшись, здоровой рукой раскрывает «молнию» на брюках. Сарматов тут же хватает флягу и подставляет ее под струю мочи:

— Сюда, мистер, сюда... Да не стесняйся — здесь педиков и баб нет!

Происходящее вызывает общий интерес, даже отрешенно молчащий Силин оживляется.

— Зачем тебе его анализ? — удивленно спрашивает он. — В гости к богу можно и так...

— А это чтоб в приемной у апостола Павла в очереди не торчать, — отвечает Сарматов и сует флягу под нос американцу.

— Пей, полковник!.. Пей, выхода у тебя нет!..

Американец отшатывается, смотрит на майора с такой яростью, что, если бы взглядом можно было убивать, Сарматов уже давно бы умер в муках.

— Командир, ты что это? — ошалело спрашивает Алан. — Мы так не договаривались!

— Молчать, старлей! — обрывает его Сарматов.

— Вонючий садист! — выкрикивает американец и заходится в рвотных судорогах. — Ты не русский офицер! Ты есть мразь!

— Не пускай пузыри, полковник! — устало отмахивается Сарматов. — Мне они начинают действовать на нервы. Я тебе, между прочим, предлагаю за неимением лучшего древний казачий способ спасения от гангрены. Поверь, в чем, в чем, а в ранах, колотых и стреляных, мои предки толк знали!

— Казачий способ? — на ломаном русском недоверчиво переспрашивает американец. — Ты есть казакус?..

— Дед был «казакус», отец был сын казачий, а я — хрен собачий! — усмехнувшись, отвечает Сарматов, протягивая флягу. — Пей, полковник, и не ломайся, как целка!

Тот тянется к фляге, но, едва поднеся ее ко рту, снова заходится в рвотных спазмах и беспомощно смотрит на Сарматова.

Сарматов кивает Алану. Тот подходит и, запрокинув американцу голову, держит ее. Часть содержимого фляги Сарматов выливает полковнику в рот, а остатками поливает окровавленный бинт на его предплечье. Американец брезгливо морщится.

— Что поделаешь, полковник! — глядя на него с пониманием, говорит Сарматов. — Война красива в ваших голливудских боевиках, а в жизни она всегда пахнет дерьмом, мочой и блевотиной, не так ли?

— Йес! — выдавливает полковник.

— Похоже, мы начинаем понимать друг друга! — усмехается Сарматов, взваливая раненого на плечи. — В путь, мужики!

И снова тяжелое дыхание, хрип усталых людей, стоны американца, а из «зеленки» — громыхание взрывов и клекот боевых вертолетов, методично прочесывающих территорию.

Идти трудно. Тяжелые армейские ботинки периодически оскальзываются на мокрых от росы камнях. Влажный жаркий воздух забивает легкие, и дышать почти невозможно. Над головой вьются тучи каких-то мелких, больно жалящих мошек. Качается в такт шагам опрокинутый над хребтом узкий серп месяца. Где-то совсем рядом надрываются в истеричном вое шакалы. Их желто-зеленые глаза церковными свечами блуждают среди каменных завалов.

— Вот твари! — ежится Силин. — Верняк — наведут «духов»!