Сармат. Кофе на крови

— Вах, вах, вах! — цокает он языком. — Худа, совсэм худа, бедный янки!

Сарматов смотрит на небо, переводит взгляд на часы и хмуро произносит:

— Мужики!.. Мы здесь уже шесть часов паримся. Похоже, напрасно ждем — уходить надо!..

— Куда? — устало спрашивает Савелов.

— Не куда, а откуда! Отсюда уходить нужно, а там сориентируемся.

— Обули нас, командир? — глядя прямо в глаза Сарматову, спрашивает Силин.

— Обули! — кивает Сарматов, и на лицо его опускается тень злости, смешанной с обидой.

— Почему, командир? Зачем они это с нами делают?

— Я знаю столько же, сколько и ты, Силин. И задавать мне такие вопросы бессмысленно, — отвечает Сарматов, еле сдерживая себя от того, чтобы не разораться во всю глотку. От того, чтобы не покрыть трехэтажным матом свое начальство, безнадежную ситуацию, душманов, которым никак не живется мирно, чужую землю под ногами, по которой приходится топать вот уже который день, и даже беднягу Силина за то, что он задает глупые вопросы, на которые он, Сарматов, не может знать ответа.

— А я вот понял, в чем тут фокус!.. — восклицает Силин.

— Что-о?.. — удивленно тянет Сарматов. — Что ты понял?

— Да то, что, чтоб отмазаться от пакистанской ноты, нас списали... Я, мол, не я, и жопа не моя, так?.. Когда счет на тысячи, десяток лишних жмуров — ништяк!.. — вопит Силин.

— Тоже мне стратег, — бросает Сарматов и обращается к группе: — Кончай расслабляться, мужики! В дорогу пора!

На лице Силина появляется странная, блуждающая улыбка. Он больше ничего не говорит, молча запихивает в рюкзак пожитки и встает с места.

— С чего тащишься, Громыхала? — останавливается возле него Бурлак. — Уел командира! Он что, в другой лодке плывет?

— Тогда чего он о государственной важности, об интернациональном долге лепил? Я в долг не брал ни у Горбачева, ни у ихнего Наджибуллы... Не брал, значит, не должен, блин! И ты не должен на минном поле раком становиться!.. — вновь взрывается Силин.

— Работа у нас такая. А со своими долгами худо-бедно сам разберусь. Коли у тебя очко дрогнуло, так и скажи! Чего со своими-то ребятами разборки чинить?.. — жестко говорит Бурлак.

— Своими? — переспрашивает Силин и кивает на очнувшегося американца: — Я у ихнего писателя, армянина Сарояна, как-то вычитал, что в нашем сучьем мире каждый является солдатом своей собственной армии[1].

— Ну, у них там, может быть, и так, а у нас...

— А у нас в квартире газ! — обрывает Силин и, закинув за спину рюкзак, берется за носилки.

Отвесные скалы по сторонам ущелья то расходятся, открывая перед идущими долину, то сходятся до узкой теснины, в которой клокочет и ярится пенный поток. Тропа все время вьется рядом с рекой. Идти приходится по камням, по песку, а то и продираясь через заросли все того же колючего кустарника с лопушиными листьями, через сплетение ветвей которого снопами прорываются солнечные лучи.

Внезапно где-то далеко, за спиной группы, раздается глухой взрыв. Он резонирует в скалы и еще долго гуляет по ущелью раскатистым эхом.

— Что это? — спрашивает Савелов. — Может, вертушка прорвалась и ее накрыли?..

— Мина, — отвечает Бурлак. — Воды с гор прибавилось, поволокло ее по течению, по камням побило, вот она и взорвалась.

— Старайтесь не следить, мужики! — предупреждает Сарматов. — Те, кто нас ищет, могут захотеть проверить, что взорвалось.

К шагающему Сарматову пристраивается Савелов.

— Майор, ты веришь в то, что нас списали? — говорит он.

— Это имеет значение? — равнодушно спрашивает Сармат.

— Для меня — да. Я хочу знать правду!.. — вспыхивает, как сухая спичка, Савелов.

— «Успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе!» — цитирует, усмехнувшись, Сарматов и продолжает: — Или вот еще: «Нет правды на земле, но нет ее и-выше!»

— А что же есть тогда, Игорь? — задумчиво глядя под ноги, спрашивает Савелов.

— Большая куча дерьма, и мы в ней копаемся. Уже семьдесят лет копаемся! — брезгливо бросает Сарматов.

— Я не о том!.. — обрывает его Савелов.

— А я о том! Миллионы погибли в гражданскую, десятки миллионов — в коллективизацию, десятки миллионов — в Отечественную, сотни тысяч — в корейскую, миллион с хвостиком чужих, десятки тыщонок своих — в эту, афганскую. А тут всего-то речь о тринадцати душах!.. Почему, Савелов, в любезном нам Отечестве правда с кривдой всегда в обнимку ходят!.. Спроси у тестя — почему?.. Может, всевышним так запрограммировано, а может, такими, как тесть твой?.. Что смотришь? Ведь у нас в России спокон веков было две напасти — внизу власть тьмы, а наверху тьма власти. Но должна же эта тьма хоть немного мозгами шевелить!

Савелов молчит, лишь криво усмехается. Сарматов встряхивает носилки с американцем и говорит скорее самому себе, чем обращаясь к кому-нибудь:

— Очнулся мистер!.. Глаза таращит, будто прекрасно сечет наш русский треп.

— Ни бум-бум он по-русски, — говорит Савелов и бросает на Сарматова взгляд: — Я у генерала твоего спросил как-то: почему, мол, хоть на Сарматова и цацки сыплются дождем, и суворовское за ним, и академия, а он в тридцать пять все майором на брюхе ползает?