Сармат. Любовник войны

— Зачем ты, Вадим, неужели нельзя обойтись без этого... без твоего «шила»?!

— Нельзя! «Шило» — великая вещь! Можно, например, врезать пару кружек, а потом десантным тесаком из тела пулю выковыривать...

— Вадим, прекрати, пожалей папу! — укоризненно качая головой, обратилась к мужу Рита. Она уже успела успокоиться, лишь покрасневшие глаза выдавали ее.

— Еще можно, — не обращая на просьбу Риты ни малейшего внимания, продолжил Савелов, — над холмиком из камней выпить по глотку из фляги, остатки вылить на камни, чтобы те, кто под ними, могли там свой отходняк отпраздновать...

— Вадим! — воскликнула Рита, обвивая его шею руками, но Савелов оттолкнул ее руки и продолжил звенящим от безысходности, боли и ярости голосом:

— Великая вещь — «шило»! Со всего грязь смывает: с души, с орденов, погон, но, к сожалению, ненадолго...

— Вадим, такой праздник у тебя и у нас, а ты... — резко обронил Николай Степанович.

— Как оглоблей перепоясанный! — зло усмехнувшись, подсказал тот. — Так у нас говорил сорокалетний капитан Прохоров, у которого погоны капитанские были к плечам автогеном приварены, потому что он смел свое суждение иметь... Нет больше того капитана, дорогой тестюшка!..

С графином, наполненным спиртом, появился порученец и от порога, расплываясь в улыбке, отрапортовал:

— Ваше задание выполнено, товарищ подполковник!

— Не узнаю тебя, Вадим! Тебя вдруг будто подменили! — потемнел лицом Николай Степанович, продолжая наблюдать за тем, как его зять опускает «Золотую Звезду» и орден Ленина в наполненный спиртом стакан.

— Возможно! — усмехнулся Савелов. — Но ты пойми, что то место, откуда я попал на эту койку, чистилищем называется, папаша... Чистилищем!

— Интересно! — поджал губы тесть. — Оттого-то вы и приходите оттуда такими: спичку поднеси — вспыхнет!

— Оттого! — кивнул Савелов, передавая стакан генералу. — По старшинству, Сергей Иванович, не побрезгуйте?!

Взяв стакан, Толмачев встал и глухо произнес:

— Вадим, у нас в управлении сегодня умер один очень старый полковник, чем он занимался, вам знать не обязательно, неважно... Так вот, этот полковник всю свою службу отказывался от орденов, почестей, звезд и генеральских лампасов...

— Он был шизоид? — заинтересованно спросил Николай Степанович.

— Он был гений! — ответил Толмачев. — Он тяжести всей этой боялся... Тяжести почестей, звезд, орденов... Поздравляю, Вадим, что ты прошел чистилище достойно, не сломался!.. Желаю, чтобы и тяжесть погон, наград и почестей не сломала тебя!

— Постараюсь! Но нелегко это будет... — ответил Савелов и отвернулся к окну.

— Почему? — осведомился Николай Степанович.

— Потому... что наша действительность — сплошная помойка! — выдавил Савелов.

— Это у тебя пройдет! Просто ты много перенес, и состояние у тебя сейчас, почитай, что шоковое. Но время все лечит, залечит и эти раны, — тоном, которым разговаривают с непонятливыми детьми, говорил тесть. — А действительность создаем мы сами...

Савелов криво усмехнулся и перевел взгляд на Толмачева.

— Ну, чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось! — бесшабашно воскликнул тот и, выдохнув воздух, не поперхнувшись, отпил полстакана спирта и запил его водой.

— А ты, оказывается, спец, Сергей Иванович! — восхищенно заметил Николай Степанович.

— Между прочим, я свой первый орден, на корейской войне полученный, тоже спиртом обмывал, — ответил тот. — А спирт, надо сказать, у корейцев этих жуть какой крепкий! Мы его гвоздодером называли. По странному совпадению в Корее нашей разведротой командовал лихой один капитан по фамилии Сарматов. Не шучу — Алексей Платонович Сарматов.

Толмачев встретился взглядом с испуганными глазами Риты, которая инстинктивно еще крепче прижала к себе ребенка.

— Погиб тот капитан. Со связкой гранат под американский танк бросился, чтобы мы, желторотые «китайские добровольцы», живы остались, — тихо добавил генерал.

Савелов посмотрел на Толмачева, потом перевел взгляд на Риту, у которой опять подступили к глазам слезы, и, опрокинув в рот остатки спирта, опустил голову.

— Хотели праздника, а получили поминки! — окинув присутствующих осуждающим взором, буркнул Николай Степанович.

Его слова повисли в воздухе.

Пакистан 3 июля 1988 года.

Тихо позвякивая удилами, мерно шагали друг за другом верблюды. Качался в такт их шагам над заснеженными вершинами близкого хребта перевернутый серп полумесяца. Таинственно мерцали на аспидно-черном южном небе крупные звезды. Неслись издалека плач и вой шакалов. Шуршала под натруженными мохнатыми ногами верблюдов бесконечная горная тропа, и старый погонщик, раскачиваясь у верблюжьего горба, пел такую же бесконечную, как дорога, жалостливую песню, кидая время от времени сонный взгляд на притороченные к лохматому верблюжьему боку носилки, к которым был привязан забинтованный с головы до пят человек. Иногда старику-погонщику казалось, что человек уже не дышит, но потом он замечал поблескивающие в прорезях бинтов, устремленные к звездному небу глаза и успокаивался.

— Мутталиб-ака, когда же Пешавар? — раздался голос погонщика верблюда, который шествовал позади.