Сармат. Все романы о легендарном майоре спецназа

– Везла бы ты домой сосунков, сестренка, присмотрим мы за лейтенантом!

Закусив губу, та упрямо замотала головой и, схватив стоящую в углу швабру, начала протирать пол палаты.

Сержант отошел к раскрытому окну и стал вглядываться в городскую толчею, просматривающуюся сквозь прутья забора и листву деревьев, окружающих госпиталь.

– Закурить не найдется, земеля? – дотянулся до него костылем здоровенный раненый, лежащий на высокой кровати, с подвешенными на растяжках, забинтованными ногами.

– Ожил, земеля! – улыбнулся сержант, протягивая пачку «Явы». – А вчера из тебя лишь мат с юшкой…

– Блин, я до министра обороны дойду, суки! – глубоко затягиваясь сигаретой, проскрипел зубами тот. – Нас из Герата на «тюльпане»… Ящиков пятнадцать «груза двести» и нас, тяжелораненых, больше ста, всех вперемешку, и салабонов, и «полканов»… Вместо Ташкента в Мары, в Туркмении ссадили. «Тюльпан» на крыло – и назад в Афган, а нас навалом на песок у взлетной полосы… Жара – сорок в тени, ни кустика, до стекляшки аэропорта версты две…

– Вот суки! – вырвалось у сержанта.

– Военврач бегает между нами, что делать, не знает, у самого слезы на глазах… У него ни бинтов, ни йода, блин!.. Кричит: «Погодите, не умирайте – заберут вас скоро!» Ага-а, забрали, блин! Три «газона» с туркменскими ментами подъехали. Менты сытые, из глаз масло льется!.. Смотрят они на нас, как на зверей в зоопарке, смеются: «На все воля Аллаха – вас здесь никто не ждал!» Шесть часов мы на этой полосе загорали. За это время человек пятнадцать тяжелораненых «грузом двести» стали, а остальные поползли по бетонке к стекляшке, а за ними полосы кровавые и мухи их азиатские роем…

– Возьми пачку себе! – сказал сержант и взял прислоненную к спинке кровати, видавшую виды, в солдатских наклейках гитару. Прижав ее культей левой руки к себе, он здоровой правой перебирает струны и поет хриплым голосом, не замечая вошедших в палату Толмачева, Николая Степановича, капитана-порученца и двух военврачей в белых халатах поверх армейских рубашек.

Грохот боя и адская сушь —
У войны лик такой некрасивый!
Белый снег на хребте Гиндукуш —
Опоздавший подарок России!

Повезет – разойдемся со смертью,

Злую память утопим в вине,
Только вы нам не верьте, не верьте —
Мы останемся здесь, на афганской войне!

Раненый с подвешенными ногами толкнул поющего сержанта костылем, показывая ему на дверь. Однако тот, оглянувшись и увидев незваных гостей, только развернулся и еще сильнее прижал культей гитару. В его сузившихся глазах полыхнула злость, и он запел, чеканя слова:

Вам вовек не дождаться возврата
Наших грешных, погубленных душ —
Им блуждать и блуждать под Гератом,
За афганским хребтом Гиндукуш!

Генералам на грудь лягут Звезды,

Ну а нам – седина в двадцать лет!
Птица-юность сгорела под Хостом,
И виновных, конечно, в том нет!

– Уж слишком они себе позволяют! – вскинулся Николай Степанович и ястребом посмотрел на стушевавшегося военврача.

А сержант, прикрыв глаза, словно не было у него больше сил смотреть на тошные лица командиров, продолжил петь с надрывом:

Грохот боя и адская сушь —
У войны лик такой некрасивый!
Белый снег на хребте Гиндукуш —
Опоздавший подарок России!

Исподтишка погрозив раненым кулаком, военврач показал вошедшим на кровать, возле которой приткнулась детская коляска.

– Лейтенант Шальнов, товарищи! – сказал он и вздохнул: – Состояние тяжелое, сделана операция по пересадке кожи…

– У вас здесь госпиталь или детский сад? – перебил его Толмачев, показывая на коляску.

Со шваброй в руках вперед вышла измученная хрупкая женщина.

– Извините, пожалуйста! – покраснев, произнесла она. – У них здесь не хватает нянечек, так что я заодно на общественных началах!.. А их, – показывает она на посапывающих малышей, – деть некуда… Им всего по два месяца, – совсем смутившись, добавила она. – Один мальчик у нас и девочка… Тоже одна… Вот…

– А вы, собственно, кто? – спросил генерал.

– Я?.. Я Лена Шальнова, жена лейтенанта Шальнова.

– Понятно! – улыбнулся Толмачев и наклонился над кроватью: – Лейтенант? Слышь меня, лейтенант? Открой, сынок, глаза, если меня слышишь.

Шальнов открыл затянутые мутной пеленой боли глаза и, мгновенно ослепнув от яркого солнечного света, врывающегося в палату, снова закрыл их.

– Не трогайте его, товарищ генерал! – попросил врач. – Он сейчас один на один с костлявой…