Саша Чекалин

Саша любил заглядывать к дедушке в кузницу. Смотрел, как пыхтели мехи под черным, в жирных сгустках сажи горном, рассыпая вокруг множество белых искр. Равномерно и гулко бил тяжелый молот по наковальне. В заросших курчавым волосом жилистых, словно тоже выкованных из железа руках деда огненный брусок, сердито шипя, бледнел, вытягиваясь в синеватый от окалины лемех для плуга или шкворень для телеги. Дед разрешал Саше брать молот в руки.

— А ну, ударь! — предлагал он.

Лицо у него краснело от жары, а сузившиеся, слезящиеся глаза добродушно и заботливо следили за Сашей.

— Ударь, ударь! — командовал дед, поворачивая клещами пышущий жаром светящийся брусок.

Саша, тяжело дыша и напрягая все силы, бил по огненному куску металла, жмурясь от искр, радостно ощущая, как податливо раздается брусок.

— Почему он мякнет, как воск? — допытывался Саша.

— Огонь у него твердость отнимает, — объяснял дед, — поучишься в школе поболе, сам все узнаешь.

Однажды — было это летним жарким днем — Саша по обыкновению был со своими дружками Степком и Серегой в кузнице. Вдруг ребята увидели босоногого паренька, бежавшего во весь дух по дороге.

— К нам или не к нам? — гадали ребята.

Паренек свернул к кузнице. Только теперь ребята узнали курьяновского Витьку Сморчка и заметили, какое у него бледное и испуганное лицо.

Подбежав к мужикам, стоявшим около кузницы, он выпалил одним духом:

— У нас… в Курьянове… Надежду Самойловну убивают…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Весть о том, что происходит в Курьянове, быстро пронеслась по селу. На помощь побежали комсомольцы. Верхом на лошади помчался Павел Николаевич.

Саша вместе с Егорушкой и Серегой тоже побежал в Курьяново. До Курьянова было рукой подать. Уже с пригорка в конце улицы виднелись постройки деревни. Ослепительно пылало полуденное солнце, синели васильки по краям дороги. Но Саша ничего не замечал — перед глазами у него все расплывалось.

На полдороге, за оврагом, их встретили возвращавшиеся назад комсомольцы.

— Ничего… Мирно обошлось… — сказал Ваня Колобков. — Подкулачники баб натравили. Рожь хотели себе, а не колхозу косить. А Надежда Самойловна не дала…

Ваня взял запыхавшегося Сашку за руку и заботливо спросил:

— Испужался? Мать побежал выручать? Не бойся… Мы за Надежду Самойловну горой постоим.

К вечеру Надежда Самойловна вернулась домой. Привез ее инструктор райкома партии Калашников на машине. Вместе с ними приехали начальник милиции и прокурор.

Мать как ни в чем не бывало улыбалась, голос у нее звучал уверенно. Только цветастый платок на голове был в двух местах разорван и на локте краснела запекшаяся ссадина.

— Бить меня хотели… — рассказывала Надежда Самойловна. — Платок сорвали, а потом опомнились…

В избу собрались все родные, соседи. Бабушка охала и качала головой. Дедушка хмурился. А Саша с гордостью посматривал на мать. На легковой машине домой привезли. Такого почета, наверное, никто в селе не удостаивался!

Осенью, когда убрали урожай, в бывшем кулацком доме открылся колхозный клуб. Снова заработали кружки. Песковатский хор и драмкружок считались лучшими в округе. Их наперебой приглашали в соседние села и даже в районный центр.

Для Надежды Самойловны наступили самые хлопотливые и радостные дни.

Замирая от восторга, следил Саша за матерью, когда она, нарядная, в праздничном ситцевом платье, с блестящими от волнения глазами, появлялась на сцене. В несколько рядов, полукругом, выстраивалось человек тридцать — всё знакомые Саше люди. Выходила вперед в длинном черном платье руководительница хора учительница Домна Васильевна. Затихали в битком набитом помещении люди. И сперва тихо-тихо, как басовая струна на гитаре, начинали рокотать голоса:

Э-э-э-э-эх… да-а… э-э-э-э-эх!..
Калинка, калинка,
Калинка моя…

Голоса набирали силу, от них словно раздвигались стены здания, становилось светло, просторно, радостно.

В саду ягода-малинка,
Малинка моя!..

Теперь уже в песне слышалась просьба. Голоса звонко кого-то уговаривали, упрашивали:

Ах, под сосною, под зеленою
Спать положите вы меня.
Ай, лю-ли, лю-ли,
Ай, лю-ли, лю-ли…
Спать положите вы меня…

Словно отвечая на просьбу, весь хор гремел:

Калинка, калинка,
Калинка моя…

Голос матери выделялся. Может быть, для других это было незаметно. Но Саша отличал его — чуть вздрагивающий на высокой ноте, сильный, звучный, проникающий в самую душу. В эти минуты он забывал все на свете. Он видел только мать, ее разрумянившееся лицо, озаренное ярким светом лампы-«молнии». Казалось, что в клубе не было больше людей, кроме него самого и матери. Он видел и слышал только ее.

Но самыми радостными были для Саши дни, когда драмкружок в Песковатском ставил спектакли.