Саша Чекалин

Чего только не пришлось перевидать по дороге! Разбитые, покореженные составы, изрешеченные теплушки, непохороненные трупы на обочинах дорог, санитарные поезда, битком набитые ранеными, нескончаемо длинные составы с платформами, нагруженными разными машинами, заводским оборудованием. Потом Наташа удивлялась, как она, шестнадцатилетняя девчонка, сумела уцелеть в этом хаосе. В Тулу она тоже не попала, оказалась южнее. Было это в октябре, когда враг особенно усиленно бомбил железнодорожные магистрали. На небольшой железнодорожной станции, в глухой безлесной местности Наташе встретился застрявший эшелон с беженцами. Накануне он попал под бомбежку, Покореженный паровоз вздыбился под откосом в груде щепы и железного лома. Возле немногих уцелевших теплушек собрались старики, женщины с детьми. Кто был помоложе, хоронил убитых. Слышались плач, вой.

И тут Наташе попались свои, лихвинские, и среди них жена и мать Тимофеева. Все они теперь находились на оккупированной территории. Немецкие танки перерезали железную дорогу. К себе в Лихвин Наташа уже пробиралась с земляками.

Пришли они в Лихвин перед вечером. Своих попутчиц Наташа провела к себе, совсем не ожидая, что ведет их на верную гибель, прямо в руки к врагу.

То, что она узнала дома, сразу ошеломило.

— Полицай… — плакала мать, говоря о дяде Наташи. — Стыдно людям на глаза показаться.

Узнала Наташа, как дядя ходил в комендатуру, как кричал там «Хайль Гитлер!» и как за это его сразу назначили старшим полицаем.

— В почете он теперь у немцев, — говорила Дарья Сидоровна, — выслуживается…

На счастье, дяди дома не было. Своих спутниц Наташа устроила на ночь в старом амбаре, где хранился разный хлам. Нужно было что-то делать и как можно быстрее перевести семью Тимофеева в безопасное место. Но, измученная дорогой, Наташа еле держалась на ногах. А тут снова слегла Елизавета Дмитриевна…

Первая же встреча с предателем дядей в тот же день вечером убедила Наташу, что ничего хорошего ждать нельзя.

Дядя, увидев ее, рассердился:

— Теперь я начальство в городе. Ты ни гугу, что комсомолка… Тоже вернулась, прилетела… Карьере моей урон нанести можешь…

Прохор Сидорович был похож на пьяного, хотя глаза смотрели трезво и вином от него не пахло. Очевидно, он не знал, как вести себя с племянницей. Под конец разговора он все же предупредил:

— Лучше бы ты, Наташка, ушла от греха подальше. Тут тебя все знают. Жила бы спокойно в чужом месте.

Дарья Сидоровна снова заплакала, а дядя, махнув рукой, ушел из дому. Таким взволнованным, напуганным Наташа не видела его раньше.

Ночевать он не пришел.

Наступили тревожные, страшные для Наташи с матерью и для семьи Тимофеева дни. Ложилась спать и вставала Наташа с одной мыслью: живы ли ее подопечные и как они проведут наступающий день, может быть, последний на свободе. За себя Наташа не боялась. Напало какое-то равнодушие. Но то, что она сама уговорила и привела к себе доверившихся ей женщин, угнетало более всего.

— Надо разыскать Дмитрия… — просила ее жена Тимофеева, — он где-то здесь, в лесу с партизанами…

Но где?.. В семье Тимофеева не знали. Кто-то должен был знать в городе? Но кто?..

Про партизан говорили ей и мать и дядя, избегавший встречаться с племянницей, очевидно не догадываясь, что сквозь тонкую дощатую перегородку Наташе все слышно. Так она узнала, что почти каждый день на шоссе, на проселочных дорогах взрывались вражеские автомашины, из-за кустов стреляли в немецких солдат, что неспокойно чувствовали себя оккупанты и в городе. По ночам рвалась вражеская связь, оказывались порезанными шины у автомашин, плакаты и объявления на стенах домов срывались, замазывались.

По улицам ходили усиленные патрули, в различные места района посылались карательные отряды, расстреливали колхозников, подозреваемых в связи с партизанами.

Приходя из комендатуры, дядя словоохотливо сообщал обо всем этом сестре. Даже разговаривал сам с собой. Наташа слышала, как он громко бурчал про себя: «Озлобились все в комендатуре на партизан… Долго ли до беды».

Или он умышленно старался запугать ее, надеясь, что она уйдет из дому. Она замечала. Теперь она все замечала. Возвращаясь домой, дядя как-то подозрительно озирался по сторонам. Чего-то боялся — неужели партизан?

— Наташка дома?.. — спрашивал он у сестры и в который раз советовал: — Пускай уходит к своей крестной в Черепеть. Там спокойнее.

Все в доме Ковалевых жили в состоянии страха.

В таком подавленном состоянии и встретил Егор Астахов Наташу на Коммунистической улице, которая теперь носила другое, немецкое название. Она шла в старой черной жакетке, закутавшись по-старушечьи в темный рваный платок. Шла медленно, очевидно задумавшись или маскируясь. Егор первый окликнул ее. Наташа остановилась, как-то испытующе глядя на своего школьного товарища.

Егор давно не видел ее и поразился — так она осунулась и похуделая. И глаза у нее были сухие, воспаленные, словно она не спала несколько дней.