«Саша Давыдов»

И я вижу этот порыв, этот жест Давыдова, которым он подхватывает её, чтобы не дать, не допустить стать на колени.

И при воспоминании слёзы немного подступают у меня к горлу, как подступали тогда.

Ведь, это же поэзия. Настоящая поэзия любви.

Надо сыграть, милостивые государи!

Надо суметь дать поэзию любви.

А он умел.

Как умел дать и поэзию волокитства.

Коронной ролью короля опереточных теноров был Рауль Синяя Борода.

Я вижу его.

Весь – красивая наглость.

То, что чаровало Эльвиру в дон Жуане.

Красивое бледное лицо, голубоватая борода, чёрный колет, чёрное трико.

Он в трауре: отравил жену.

Носит креповую повязку… на ноге.

И на печальном лице горят весёлые глаза.

Супруге незабвенной…

какой печалью веет это.

Роскошный мавзолей…

да его печали нет границ!

Какой твёрдостью, клятвой звучат его слова:

Я построю непременно!..

И вдруг всё лицо ожило:

К чёрту грусть об ней!

Но он спохватился, и снова маска печали на лице:

Молю-ж вас, чтоб участье
Мне каждый оказал!

Никогда лицемерие не было передано с таким юмором, с такой элегантностью и с такой увлекательностью.

Давыдов страшно возмущался каким-то знаменитым французским исполнителем Синей Бороды, которого он видел в Париже:

– Вообрази! Танцует, когда поёт этот вальс. Танцует! А? Шут! Нет благородства!

Он облагородил свой образ Синей Бороды. Почти до дон Жуана.

Увлёкся им.

С ним слился.

Эпиграфом над всей его жизнью можно было бы поставить из того же «Синей Бороды»:

Чтоб жить послаще,
Как можно чаще
От жён своих вдовей!

– Однако, у вас в памяти много опереточных цитат! – скажет хмурый читатель нашего хмурого времени.

Да, есть.

Я помню их, как помнят песни своего детства.

Заканчиваю цитату.

Наш век короток, —
Менять красоток
Цель жизни всей моей!

Сколько женщин, – о, добродетельных! – теперь предавшихся молитве, нянчащих милых внучат, – сколько женщин украдкой смахнули слезу, набежавшую при известии о смерти легкомысленного друга их молодости?

Mille e tre.

Балерины и цыганки, и прекрасные московские купчихи, и французские актрисы…

Список был бы слишком длинен.

– Вы поёте порок?

Я пою легкомыслие.

Всё прекрасно, что приносит только радость.

Одно время старая, грешная Москва со снисходительной улыбкой рассказывала о беспутном «Саше»:

– Вы знаете? Давыдов каждый день ходит на Тверской бульвар посмотреть на своих деток. Трогательная картина! Три кормилицы одновременно выносят гулять трёх его дочерей. Одна законная, две незаконных!

Бог благословил Давыдова почему-то дочерями.

У него родились только дочери.

У него была масса дочерей.

И все носили различные фамилии!

И всех он помнил и любил.

И говорил о них со слезами нежности.

И они его «признавали».

И относились к нему, как к большому ребёнку.

И хорошо делали.

Этот баловень жизни был ребёнком.

Как ребёнок, он быстро и охотно плакал.

При воспоминании о «дочках»:

– Что-то они все теперь делают?

От того, что у него нет денег.

– Что, Саша, если бы тебе вернуть все деньги, которые ты выпил на шампанском?!

– Что на шампанском! Если бы вернуть, что я при шампанском на жареном миндале проел, – у меня был бы каменный домина! – ответил Давыдов.

И заплакал.

Как ребёнок, он был со всеми «на ты».

С первого же слова.

И, как ребёнок, не понимал, что «дяди» могут быть очень важные.

В Петербурге, у Кюба, он подошёл к одному «приятелю», назначенному министром:

– Ты что-ж это, такой-сякой, – я иду, а ты даже «Саша» не крикнешь?

Министр посмотрел на «опереточного лицедея», как принц Гарри, сделавшись королём, смотрит на Фальстафа, и перестал посещать ресторан.

– Чего это он? – искренно удивлялся Давыдов.

Когда ему нужны были деньги, он просил просто и «бесстыдно».

Как просят дети.

У мало знакомых людей.

И деньги тратил на лакомства.

Как-то, после удачного концерта, все деньги проел на землянике.

Дело было в марте.

Он просидел у Дюссо, – у знаменитого в Москве Дюссо, – целый день в кабинете, пил шампанское и ел только землянику.

Наконец, распорядитель с отчаянием объявил:

– Вы, Александр Давыдович, всю землянику в Москве изволили скушать. Везде посылали. Больше нигде ни одной ягодки нет.

Давыдов уплатил по счёту и сказал:

– Да и денег тоже!

Или тратил деньги на игрушки.

С трудом достав несколько сот рублей, вдруг накупал каких-то абажурчиков для свечей, закладочек для книг.

– Дочкам подарки.

– Да ты с ума сошёл! На что им эти игрушки? Дочки-то твои почти замужем!

– Всё-таки об отце память!

Нельзя представить себе, на какой детский вздор он тратил деньги, о которых имел самое смутное представление.

Однажды, в саду «Эрмитаж» он передал знаменитому фактотуму Лентовского, Рулевскому, пачку, завёрнутую в газету:

– Отнеси ко мне домой!

И вдогонку крикнул:

– Да смотри, не потеряй! Ты известный растеряха! Здесь сорок тысяч!

Все рассмеялись.

Задетый за живое, Давыдов вернул Рулевского, развернул пачку и показал деньги.

Это он выиграл в карты.

Он по-детски радовался шутке.

В каком-то драматическом журнале было напечатано: