"Сашина философия" и другие рассказы

— Как вы, попы, одолели! Житья от вас людям нет! — он весьма эмоционален. — Звон подняли во всех церквях! Ни отдохнуть людям, ни выспаться! Такой праздник, сейчас бы сидеть на кладбище да поминать, как положено, а вы тут устроили! Из-за ваших идиотских служб на вызов вот еду, в такой день!

Поначалу мне хотелось его ободрить, рассказать про праздник, чтобы и ему стало радостно, но он сразу отгородился: я его поприветствовал: «Христос Воскресе!» Он вздрогнул, как от боли, и ответил: «Пошел ты!» Мне его сразу стало жалко. Заметно было, что прапорщик мается. Праздник он понимает по-своему, ну и чувствует себя сообразно пониманию. Побыл бы на службе, может, и радовался бы.

— Это власть во всем виновата. Дала вам, попам, свободу, вот вы и устроили Варфоломеевскую ночь! Церковь как раз напротив моих окон. Раньше хорошо было, пока там склад квартировал, а нынче всю ночь — дзынь да дзынь! Мы с братом — только к столу, а спокойно ни выпить, ни поговорить, звон глушит. По телеку — то же… Потом звенеть кончили. Ну все, думаем, выпьем, отдохнем. А тут бабки под окнами какие-то непонятные песни стали орать!

Я пытался ему объяснить смысл «каких-то непонятных песен» и что воспевали бабки в этот главный праздничный день, но оказалось, что о празднике он и сам знает немало. Во всяком случае меня он снова слушать не стал:

— Что я, Пасху что ли не знаю!? Мы ее всю жизнь отмечаем. Всю жизнь, испокон веку яйца красим и на кладбище ходим бух… то есть поминать! Всегда без ваших поповских штучек обходились!

Постепенно ощущение того, что мы могли раньше встречаться, сменилось другим. Мне стало казаться, что раньше я его знавал. Или даже знал не его самого, а о нем. А может быть, читал про него или слышал? Округлая фигурка, маленький росток. Не новый и несвежий повседневный мундир, расстегнутый «до пупа». Понимаю, что другой, парадный, ему не подошел бы. И эта речь, уверенная в честности и правильности своего автора…

— Конечно, теперь у попов свобода! — он даже минуту не может помолчать. — Загораю с тобой вот на остановке из-за ваших прихотей, вместо того чтоб… Эх!..

— Каких еще наших прихотей?

— А таких! На моем участке тоже теперь церковь есть. Так ваши верующие около нее отмечали всю ночь. Потом один другого по башке пустой бутылкой — хрясь! Теперь вот езжай, товарищ прапорщик, протокол пиши.

— Так это, наверное, не наши верующие были, — говорю, — нашим некогда было водку трескать. У них служба шла ночью, а перед ней пост длинный, устали все. И потом, наши-то, они не около церкви, а внутри. Те, кто возле, скорее всего не наши.

На его опухшем лице обозначилась усталая улыбка:

— Вечно вы, попы, выкручиваетесь! «Наши, не наши»! Не было бы ваших дурацких служб, я бы тоже сейчас праздновал! Вот и все!

Тоскливое, совсем не праздничное общение у нас склеилось. Чтобы окончательно не скиснуть, про себя пою «Христос Воскресе». Колокольни, одна за другой, стихают. С городских кладбищ потянулись первые отметившие, а автобуса все нет. Созерцаю профиль участкового, и меня не покидает ощущение старого заочного знакомства с ним. Маленькие глазки утонули в мясистом лице, над ними рыжие незаметные брови. Толстые уши будто висят из-под пилотки, над бодро шлепающими губами — круглый объемный нос… Может быть, вовсе и не его я знавал, не о нем читал? Может быть, какой-то хрестоматийный герой литературы на него похож? Или он на этого героя? Перебираю в голове картотеку знаменитых персонажей. Гоголевский Бульба? Глупое сравнение. Тогда скорее уж Пацюк. Вглядываюсь в участкового. Нет, не тянет на Пацюка. Размах не тот. Унтер Пришибеев? Нет, слабоват характер. Обломов? Вряд ли. Обломов хотя и литературный, но все же — главный герой, образцовый характер, родоначальник целого явления — обломовщины. А здесь скорее что-то второстепенное, даже закадровое, междустрочное. Глупые мысли в такой-то праздник. Христо-ос Воскресе-е из-з ме-е-ертвых… Мой «междустрочный» герой неутомим. Опухший, он все треплет и треплет непонятно к чему пришитым языком:

— Народ обобрали! Заводы поразвалили! Церквей тут понастроили, понимаешь!

В окне подъезжающего автобуса светится пасхальным счастьем лик немолодого уже монаха отца Сильвестра. Мой собеседник увидал это и обрадовался такому явлению больше, чем самому автобусу. Конечно же он, как всегда, прав:

— Вот зараза! И тут попы! Раньше и автобусы чаще ходили, а теперь из-за вашего брата…

Он поднялся и покатился к автобусу на своих круглых ножках. Жировые складки на его толстой шее как-то по-праздничному весело затряслись. Ехать этим же рейсом, в его компании, мне не захотелось. К тому же отец Сильвестр уже выпрыгнул из автобуса, заметил меня, замахал рукой и вприпрыжку побежал к моей скамейке:

— Христос Воскресе!

— Воистину Воскресе! — мы облобызались.