Сатанинские стихи

— Я займусь этим, — сообщил он освобожденным старухам. — Хоть что-то я смогу для него сделать.

Агарол[2119] от запора, спиронолактон[2120] для улучшения бог весть чего, и зилорик,[2121] аллопуринол:[2122] внезапно он, как безумный, вспомнил старинный театральный обзор, в котором английский критик, Кеннет Тинан, представлял полисиллабических[2123] персонажей пьесы Марло[2124] Тамерлан Великий[2125] «ордой пилюль и невероятных наркотиков, стремящихся перебить друг друга»:[2126]

О, Ты ль брадат, храбрец Барбитурат?[2127]
Сиррах,[2128]

Твой старый-мертвый Нембутал.О, плачет звезднобликий Нембутал[2129] …
Не он ли станет храбрым королем,
Ауреомицин,[2130] Формальдегид,[2131]Не он ли станет храбрым королем,
Пройдя с триумфом сквозь Амфетамин?[2132]

Припомнится же! Но, может быть, этот фармацевтический Тамерлан был не таким уж и плохим панегириком[2133] для поверженного монарха, лежащего здесь, в своей червиво-книжной[2134] студии, взирающего на три мира, ждущего своего конца.

— Подвинься, Абба, — радостно подошел к нему Салахаддин. — Время спасать твою жизнь.

Она все еще здесь, на полке в кабинете Чангиза: настоящая медно-бронзовая лампа, обладающая, как предполагается, силой исполнять желания, но пока (поскольку никогда не была потерта) не прошедшая испытания. Немного потускневшая ныне, она взирала на своего умирающего владельца; и наблюдала, в свой черед, за его единственным сыном. Оказавшимся на миг во власти искушения снять ее, потереть три раза и спросить у джинна в тюрбане волшебное слово… Однако Салахаддин не тронул лампу. Здесь не осталось места для джиннов или упырей или ифритов; нельзя позволять себе никаких призраков и фантазий. Никаких волшебных формул; лишь бессилие пилюль.

— Знахарь[2135] прибыл, — пропел Салахаддин, позвякивая крохотными пузырьками, пробуждая отца от дремоты.

— Лекарства, — по-детски скривился Чангиз. — Ээх, кхе, тьфу.

* * *

Этой ночью Салахаддин заставил Насрин и Кастурбу заснуть в уюте собственных постелей, пока он внимательно следил за Чангизом с матраца на полу. После полуночной дозы изосорбида умирающий проспал три часа, а затем попросился в туалет. Салахаддин буквально поставил его на ноги и был поражен легкостью Чангиза. Всю жизнь он был тяжелым человеком, но теперь стал живым обедом для расползающихся раковых клеток… В туалете Чангиз отказался от любой помощи. «Он не позволит Вам сделать единственную вещь, — любовно жаловалась Кастурба. — Такой уж он стеснительный парень».

По пути обратно к постели он слегка облокотился на руку Салахаддина и поковылял через весь дом в старых, изношенных тапочках к спальне; оставшиеся у него волосы забавно торчали во все стороны, голова клювообразно склонялась вперед на тощей, хрупкой шее. Салахаддину внезапно захотелось поднять старика, уложить его в колыбельку своими руками и петь мягкие, убаюкивающие песни. Вместо этого он выпалил — в самый неподходящий для этого момент — прошение о примирении.

— Абба, я приехал, потому что не хочу, чтобы между нами оставались теперь какие-то проблемы…

Гребаный идиот. Пусть черт тебя измажет в черный цвет, сметаннолицый шут![2136]Посреди проклятой ночи! И если он не догадывался, что умирает, то теперь ты своей траурной речью уж точно сообщил ему это.

Чангиз продолжил семенить вперед; лишь чуть сильнее сжал руку сына.

— Теперь это не важно, — сказал он. — Все забыто, что бы то ни было.

Наутро Насрин и Кастурба явились в чистых сари, отдохнувшие и жалующиеся:

— Это так ужасно — спать вдали от него, что мы не сомкнули глаз ни на миг.

Они повалились на Чангиза, и столь нежными были их ласки, что у Салахаддина сложилось то же ощущение подглядывания за частной жизнью, которое было у него на свадьбе Мишалы Суфьян. Он тихо покинул комнату, пока эти трое любовников обнимались, целовались и плакали.