Сатанинские стихи

Девятьсот лет назад всё это было под водой: этот размеченный берег, этот частный пляж, его галька, поднимающаяся круто к небольшому ряду облупившихся вилл с шелушащимися эллингами и плотно втиснутыми между ними шезлонгами; с пустыми картинными рамками; со старинными сундуками, набитыми стопками перетянутых ленточками писем, бальными мотыльковыми шёлково-шнурочными дамскими платьицами, слезоточивым девичьим чтивом, лакроссовыми палками, альбомами для марок и всевозможными иными потаёнными шкатулками воспоминаний и потерянного времени. Береговая линия изменилась, сместившись на милю или больше в море, оставляя первый норманнский сторожевой замок вдали от воды, окружив его ныне болотистыми землями, всевозможно сокрушавшими сыростью и болотной лихорадкой бедноту, проживающую там со своими немногочисленными пожитками. Она, старая леди, видела замок погибшей рыбой, преданной древним отливом; морским чудовищем, окаменевшим от времени [373]. Девятьсот лет! Девять столетий назад норманнский флот проплыл прямо сквозь дом этой английской леди. В ясные ночи, когда луна была полна, она ожидала возвращения своего сияющего призрака.

Лучшее место обзора: их приход, заверяла она себя — трибунное зрелище. Повторение стало комфортом её старины; затасканные фразы, незавершённые дела, трибунные зрелища сделали её чувства твёрдыми, неизменными, семпитернальными [§]; вместо творения трещин и пустоты она познавала собственное бытие.

— Когда встаёт полная луна, и тьма перед рассветом, тогда — их время. Вздымаются паруса, плещут вёсла, и сам Вильгельм Завоеватель на носу флагмана [374], плывущего по берегу между присоской деревянного волнореза и несколькими вздыбленными вёслами.

— О, я многое повидала в своё время, всегда был мне дар, видение фантома.

— Завоеватель в своём остроносом металлическом шлеме проходит сквозь её переднюю дверь, скользя между кулинарными шкафчиками и диванами с ажурными салфеточками, словно эхо, слабо звучащее в этом доме воспоминаний и тоски; затем — тишина; как в могиле.

— Однажды, девочка с Батального холма [375], — любила повторять она, всегда в одних и тех же отполированных временем словах, — однажды, одинокий ребёнок, я оказалась — совершенно внезапно и до странности бессмысленно — в самой гуще войны. Кистени, булавы, пики. Льняно-саксонские парни, зарезанные в своей сладкой юности. Гарольд Стрелоглазый [376] и Вильгельм с полным песка ртом. Да, вечный дар, призрачный образ.

История дня, когда перед маленькой Розой предстало видение битвы при Гастингсе [377], стала для старухи одним из поворотных пунктов, определивших её дальнейшую жизнь, хотя она рассказывалась так часто, что никто, даже сама рассказчица, не смог бы уверенно присягнуть, что в ней было правдой. Я жду их иногда с нетерпением, делилась Роза своими заветными мыслями. Les beaux jours[*]: прекрасные, мёртвые дни. Она снова прикрыла свои углубившиеся в воспоминания глаза. А когда открыла их, то увидела внизу, у кромки воды, без всякого сомнения, начало некоего движения.

Вот что молвила она громко в своём волнении:

— Не могу поверить!

— Это неправда!

— Он не может быть здесь!

На дрожащих ногах, со сдавленной грудью пошла Роза за шляпой, плащом, клюкой. Пока, на зимнем морском берегу, Джабраил Фаришта пробуждался со ртом, полным — нет, не песка.

Снега.

*

Тьфу!

Джабраил сплюнул; подскочил, будто отброшенный отхарканной слизью; пожелал Чамче — как уже сообщалось — счастливого дня возрождения; и принялся выбивать снег из промокших фиолетовых рукавов.

— Боже, яар, — завопил он, прыгая с ноги на ногу, — неудивительно, что у этих людей сердца поросли проклятым льдом!

Вскоре, однако, чистое восхищение таким количеством снега вокруг легко преодолело его изначальный цинизм — ибо он был человеком тропиков, — и он поскакал, мрачный и мокрый, делать снежки и швырять их в своего хмурого компаньона, лепить снеговика и петь дикого, агрессивного исполнения песенку «Динь-динь-дон, динь-динь-дон, льётся чудный звон» [378]. Первый проблеск света появился в небе, и на этом уютном морском берегу танцевал Люцифер, утренняя звезда [379].

Его дыхание — об этом следует упомянуть — неведомым образом утратило свой прежний запах…

— Пойдём, бэби, — орал неукротимый Джабраил, в чьём поведении читатель может не без оснований почувствовать безумные, выворачивающие эффекты его недавнего падения. — Проснись и пой! Возьмём это место штурмом.

Вернувшись снова в море, чтобы смыть плохие воспоминания и освободить место для дальнейших событий, жадный, как всегда, до новизны, он воткнул бы (будь у него хоть один) флаг, требуя названия для этой чёрт-знает-какой белой страны, его новооткрытой земли.

— Вилкин, — просил он, — шевелись, баба, или ты — проклятый мертвец?

Произнесение этого привело говорившего в чувства (или, по крайней мере, приблизило его к ним). Он склонился над обессиленной фигурой второго, не смея прикоснуться.