Сатанинский смех

Наконец-то вышел первый номер “Старого кордельера”, отпечатанный мастерами, которых нашел по просьбе Жан Пьера дю Пэн, поскольку Десенн, старый печатник Демулена, был слишком напуган, чтобы прикоснуться к такому изданию, и таким образом “La Faction des Indulgence”[67] вышел в свет на политическую арену, вызвав в распятом теле Франции трепет надежды.

Но не надолго. Люсьена Тальбот, наблюдавшая с галереи в ожидании своего часа, видела все это. 25 декабря Робеспьер с непостижимой подлостью, запуганный Колло, этим кровавым чудовищем, организатором лионской резни, отрекся. Выступая в Конвенте, Робеспьер, как и предсказывал Жан, предал Дантона и Демулена, поклявшись в своей вечной преданности террору. 2 февраля эбертисты, которых Робеспьер, убежденный деист, ненавидел за их атеизм и которых он сам арестовал, были освобождены.

“Время пришло, – подумала Люсьена, – пора!”

И все-таки ей трудно было заставить себя пойти на это. Видя Жана в другом конце галереи, сгорбившегося подобно раненому колоссу, она испытывала нечто вроде жалости. Жалость и память. Отблеск неистовой чувственной любви, которая была между ними, все еще сдерживал ее.

Тупиковая ситуация продолжалась весь февраль. Эбертисты визжали и выкрикивали свои пустые угрозы. Дантон метал молнии подобно Юпитеру. А лицемерный Робеспьер хранил молчание.

Потом в Париж вернулся Сен-Жюст. Молодой, красивый, невероятно храбрый, он был правой рукой Робеспьера, придавая “вождю” решимость, которой тому не хватало.

– Вы колеблетесь? – говорил он Робеспьеру. – Речь идет не о выборе между эбертистами и дантонистами. И те, и другие должны уйти. И те, и другие представляют собой опасность для государства…

Первыми пришел черед эбертистов, они были более легкой добычей. 17 марта они предстали перед трибуналом, 24-го их отправили на гильотину; они плакали и просили о пощаде, проявляя трусость, такую же отвратительную, как и их прежняя заносчивость. Люсьена Тальбот, видя все это, плакала:

– Я пропала! Я должна завоевать его снова, я должна!

Но Жан Поля завоевать было невозможно. Он сказал ей: “Оставь меня, Люсьена. Между нами все кончилось, между мной и тобой – неужели ты этого не понимаешь?”

Теперь она это поняла. И более того. Она поняла, что единственная цена ее собственной безопасности – его жизнь.

Вот так и получилось, что 4 апреля 1794 года, в тот день, когда крысы, управлявшие Францией, рискнули свергнуть льва, приговорив Жоржа Дантона к смерти, а вместе с ним и Демулена, и многих других, сделав Робеспьера, коварного Робеспьера хозяином страны, Жан Поль Марен, уходя из трибунала, увидел такую сцену: Люсьена Тальбот, цепляясь за рукав Фукье-Тенвиля, общественного обвинителя, шептала ему что-то на ухо.

Жан смотрел на них, раздумывая: интересно, что она ему говорит? Но, в общем, ему это было безразлично. Вероятно, все равно было бы безразлично, даже если бы он услышал ее слова:

– Пришлите своих людей в мою квартиру на улице Севр, шестнадцать, и я передам в ваши руки еще одного заговорщика!

В этом проявилась какая-то ее доброта – она не могла послать полицию арестовывать Жан Поля в присутствии его бедной слепой жены. Она решила до конца сыграть роль Далилы и передать его в руки властей лично.

На следующий день Жан отправился смотреть на казнь и увидел, как умирал Жорж-Жак Дантон, потянувшийся, как лев, и громогласно прорычав сам себе: “Вперед, Дантон, не проявляй слабости!” Потом он обернулся к Самсону: “Покажи мою голову народу! Она заслуживает того, чтобы ее показали!”

Когда Жан, измученный и больной, добрался домой, он застал Флоретту в слезах.

– Здесь была женщина, – всхлипывала она, – ужасная, ужасная женщина! Она называла меня Ch'erie![68] Жан, Жан, сколько еще я буду страдать от твоего прошлого?

– Успокойся, моя голубка, – устало ответил Жан. – Кто она? Что она сказала?

– Она сказала, чтобы ты пришел к ней сегодня днем! Дело чрезвычайной важности, речь идет о жизни и смерти! И потом она назвала меня Ch'erie! “Не беспокойтесь, Ch'erie, – сказала она, – я не пытаюсь украсть вашего мужа. Это деловое свидание…”

Жан тяжело поднялся.

– Ты идешь? – в ужасе спросила Флоретта.

– Да, – мрачно сказал Жан, – но я беру с собой пистолеты и трость. К какому оружию я прибегну, будет зависеть от обстоятельств…

– Но, Жан, эта ужасная женщина…

– Ты права, – сказал Жан, – она омерзительна и служит моим злейшим врагам. Но я с ней расправлюсь…

– Жан, – простонала Флоретта, – я должна тебе кое-что сказать!

– Это может подождать, – ответил он и стал спускаться вниз по лестнице.

Люсьена была в своей комнате, когда услышала, как распахнулась дверь. Она отшатнулась, глаза ее расширились, рот приоткрылся, она сделала один, другой шаг назад, лицо ее побледнело. А Жерве ла Муат вошел в комнату и прикрыл за собой дверь.