Женщины шмыгали носами, а госпожа Хоргош, сидя сзади в окружении своих детей, чуть поодаль от остальных, вся в черном — у бильярда, на котором еще в беспорядке валялись остатки веток клена и серебристого тополя, украшавших тело ребенка, — не отнимала от глаз платка… Мужчины слушали Иримиаша, оцепенев, прикуривая одну сигарету от другой, напряженно и мрачно, без единого слова, и с нарастающим тяжелым предчувствием ожидая продолжения и прислушиваясь не столько к смыслу произносимого, сколько к интонации, все более звучной и угрожающей, потому что — хотя в первые минуты они с недоумением слушали все эти слова про “ответственность”, “нашу жертву” и всякие обвинения — в них постепенно нарастало чувство вины; у Халича от этого прямо заныло сердце, и даже Кранер, больше других недоумевавший, вынужден был отступить, осознав, что в словах Иримиаша “действительно что-то есть…”.