Сатанизм для интеллигенции

И когда видишь, что крик боли она переделывает в «благодарственную молитву», понимаешь, что у Блаватской были сложности не только с «научным» отношением к материалу, но что-то было не в порядке и с ее совестным чувством, чувством обычного человеческого сострадания.

На деле же не «научность», а именно мифологичность теософии придает ей ту беззастенчивость, с которой она приписывает тем или иным авторам идеи, которых у них не было. Росчерком пера, просто в полемическом раже можно выбросить все те осмысления христианских символов, которые дают сами христиане, и безапелляционно втиснуть в них нечто сколь угодно противоположное. При оккультном изучении христианского искусства популяризаторы теософии будут рассказывать слушателям о том, что «все эти колоколенки, башенки, купола и все христианские храмы есть лишь воспроизведения стоящего Фаллоса»[214]. А и в самом деле, если теософия постулирует, что «эзотерический» смысл всех религий должен быть идентичен, и если известно, что в языческих культах есть почитание детородного члена, то почему бы не быть ему и в христианстве?! Более того, оказывается, что даже крест — всего лишь фаллический символ[215] …

Вообще с точки зрения Блаватской, христианства просто не существует. Христианства нет как самостоятельного духовного и исторического фактора. То, что было в раннем христианстве доброго (с точки зрения Блаватской), — это отголоски языческих мистерий. То, что в христианстве появилось нового, — это все чистое невежество и омрачение древних мистерий. Даже собственного имени нет у Христа. «Тайная наука говорит, что слова Jesous Chreistos означают только сын Язо, Хрестос, то есть жрец бога оракула. В действительности на ионическом наречии Язо называется Иезо, Jesous — родительный падеж, означает: сын Иезо»[216].

Полагаю, что историко-религиозная схема, которая не замечает Нового Завета и которая беззастенчиво ищет объяснения еврейских имен вгреческих диалектах, сама свидетельствует о своей радикальной антинаучности.

Блаватская проявляет готовность к прямой и сознательной фальсификации источников. Восхваляя древних гностиков, она, например, пишет о некоем Василии (его звали Василид, но эту неточность можно Блаватской простить), что «24 тома „Разъяснения Евангелий были, по распоряжению церкви сожжены (как об этом сообщает Евсевий — H. E. IV.7)“[217]. Так и кажется, что первый церковный историк Евсевий рассказывает о первом аутодафе книг „Василия“. Однако единственное, что мы обретаем в указанном Блаватской источнике — указание на то, что „Василид составил 24 книги на Евангелие, выдумал себе пророков Варкавву, Варкофа и других, никогда не существовавших и получивших эти варварские имена, чтобы поразить людей, способных такому поражаться; он учит вкушать идоложертвенное и спокойно отрекаться от веры во время гонений; предписывает, следуя Пифагору, пятилетнее молчание приходящим ему“ (Церковная история. IV,7)[218]. Ни о каком сожжении гностических книг Евсевий не говорит. А Блаватская просто соврала.

Как Блаватская читает источники, можно хорошо увидеть на примере цитирования ею „Исповеди“ Августина. Предлагая убедиться, что христианство несравненно кровожаднее языческих культов, она приводит слова Августина: „Дивна глубина твоих слов, о Боже мой, дивная глубина! Страшно заглядывать в нее; да… благоговейный ужас почитания и дрожь любви. Врагов твоих (читайте — язычников) поэтому ненавижу неистово; о, если бы ты убил их своим обоюдоострым мечом, чтобы они больше не могли быть врагами ему; ибо я так бы хотел, чтобы были они убиты“[219].

Теперь приведем полный текст: „Удивительная глубина слов Твоих! Вот перед нами их поверхность — она улыбается детям, но удивительна их глубина, Боже мой, удивительна глубина! с трепетом вглядываешься в нее, с трепетом почтения и дрожью любви. Ненавижу неистово врагов Писания. О, если бы погубил Ты их мечом обоюдоострым — да не будут они врагами его. Так хочу я, чтобы они погибли для себя, чтобы жить Тобой!“ (Исповедь. 12,14).