Сатира, юмор

– Возьмем, например, автопробег, – говорил Рукипрочьский, поднимая с пола сосиску, – возьмем, я говорю, автоперегоны. Я тебя, Корнюша, спрашиваю кон…токорентно: мог ли при царском гнете рабочий или служащий на автомобилях гоняться? Мог, я тебя спрашиваю, участие в рекордах принимать?.. А коли и мог, то разве только тем, что чинил дорогу для буржуев, которые ездили. А теперь – пожалуйста: хочешь – пиво пей, хочешь – рекорды ставь! А масштабчик перегонов, Корнюша! Ленинград – Тифлис или, как говорили до революции, от Кавказа до Алтая, от Амура до Днепра! Вот что значит прогресс!

Ты, Корней, физики не криви. Я тебя, пессимистика, знаю. Ты, конечно, начнешь мне заграницей тыкать. За кордоном, мол, то, за кордоном се. Брось, брат, критику. Я могу разбить ее так, как этот стакан. Ухлопаю и за границу не поеду. Хочешь? Пожалуйста.

Конка ходила, я тебя спрашиваю? А теперь автобусы, трамваи, автомобили не дают по улице пройти. На крышах, я тебя спрашиваю, кто кроме котов устраивал для тебя концерты? А теперь пожалуйста. Громкоговоритель. Раз, два и: «О дайте, дайте мне свободу, не то сбегу, побей меня Господь». Из «Князя Игоря». Аэропланы, пионеры, остановки, плевательницы, такси… Про «Новую Баварию» даже говорить нечего. Плюнул – штраф, к трамваю не с того конца полез – штраф. Мало?

Приятно, черт подери, Корнюша, сознавать, что ты, например, человек. Толкач того самого прогресса, а не какая-нибудь пресмыкающаяся гадюка или тому подобный карась… А? Ты только посмотри, что человек вокруг себя наделал. Радио, техника, физика, химика! И все кто?

Чел-ло-о-о-оек! Венец миро-издания. Царь природы! А ты с критикой…

Выпьем, Корнюша, потому не могу я спокойно про такие вещи говорить. Радость на меня буйная надвигается. Так и хочется крикнуть: эх вы, которые самые…

Ну что ты скажешь, Корней? Неправильно я говорю?

– Ты говоришь правильно, Аркадий, и я с тобой совершенно не согласен, – ответил Делегаденко, обсасывая со свистом хвостик воблы. – Ну какой, например, я царь природы, коли эта ахворизма абсолютно ни к чему? Пустой звук. Мираж-фиксаж и больше ничего. Ну, какой я царь, допустим, природы, коли меня никто не боится, а я всех и всего боюсь?

Дома я боюсь своей царицы Одарки Микитовны, по дороге на службу боюсь опоздать на три секунды, на службе боюсь зава, месткома, секретаря, главбуха, потому как я всего лишь помглавбух. Словом, боюсь, так сказать, по всем правильно взятым линиям: производственной, профсоюзной, нотной[15], служебной и семейной. Какой из меня царь, коли царство мое ограничено шестнадцатью аршинами жилплощади и в этой зажатой монархии царствую, собственно, не я, а жакт?[16] Радио, конечно, харашо, а вот спробуй ты под момент не знать, в каком году была Октябрьская революция, и за такую мелочь ты уже безработный и на твоем месте уже сидит какой-нибудь сопливый хронологист. Режим заедает, Аркаша! «Игра сделана, ставок больше нет!» – вещь, безусловно, нужная, но зачем же делать из меня добровольца авияхема, коли я того, допустим, не хочу? А выпить за прогресс – почему не выпить. Сколько угодно могу выпить и сочувствовать, но позволь мне на чай официанту дать, коли я того, например, желаю.

Приятели выпили, расплатились и, пошатываясь, вышли.

Убирая посуду, официант сунул в карман 20 копеек, которые лежали на столе, под пепельницей. Официант посмотрел вслед приятелям и с укором проговорил:

– Тоже критиканы… А на чай давать можно? Оскорблять человека можно? Слюнявая антиллигенция!

1929

Популярность

Молодой поэт Павлуша Малопийченко ехал к своей невесте, которая жила в Мерефе на даче.

Публики в вагоне не густо. Человек тридцать, больше торговки, возвращающиеся из Харькова с пустыми кошелками. Ехали еще три железнодорожника, седой старичок и две гражданочки.

Гражданочки принадлежали к категории так называемых «пухленьких» блондиночек с ямочками на щеках и «капризными носиками», к категории, сильно распространенной v нас на Украине благодаря климату, ТЭЖЭ и завоеваниям революции, что раскрепостила женщину, вырвала ее из когтей кухни и т. д., и т. п.

Настроение у Павлуши прекрасное. Этому способствовало все: и перспектива свидания с суженой (Павлуша был очень влюблен), и чудесная погода, и, главное, то, что в Павлушином кармане лежал только что из типографии сборник его стихов с посвящением: «Несравненной Елене – звезде моей огненной».

Если добавить, что это был первый Павлушин сборник, ничего не будет странного в том, что Павлуша все время нетерпеливо смотрел на часы, много курил и поминутно перебегал от окна к окну.

Поезд остановился на какой-то дачной остановке. Одна из блондинок, до этого внимательно следившая за Павлушей и его нервным поведением, начала что-то тихо нашептывать своей соседке. Нетрудно догадаться, что причиной шепота был Павлуша: вторая блондинка тоже, будто ненароком, посмотрела па Павлушу и кивнула головой.

Заметив это, Павлуша подумал: