Сатиресса

Но вот туман сделался как будто гуще, а вслед за тем Антем увидел хорошо ему знакомое течение Кинеиса. Теперь река была вся черная и слегка блестела под светом, луны. Тростники стояли неподвижно, как завороженные. Прозрачная мгла висела над землей.

— Позови ее! — сказал сатир.

— Напэ!.. Напэ! — молящим голосом, не без страха, произнес мальчик. — Выйди хоть на мгновение. Это я, твой маленький друг… Выйдя ко мне, о Напэ!

Но тростники остались неподвижны, и никто не вынырнул из черной сонной воды.

— Напэ! — крикнул еще раз Антем. Услужливое эхо подхватило это имя и повторило его в холмах по ту сторону реки. Послышался плеск; в тростниках зашумели крылья, и несколько испуганных уток со свистом полетела над рекой. Кто-то еще плеснулся возле самого берега, и по воде пошли широкие круги. Но маленькая нимфа не показалась. И снова все притихло над сонным течением Кинеиса.

Некоторое время друзья стояли молча, не шевелясь. Антему было грустно. Ему так хотелось снова увидеться со своей веселой подругой, снова услышать ее звонкий, беззаботный смех…

— Смотри! — прошептал над самым его ухом сатир, указывая на противоположную сторону реки. Там, недалеко от берега, кто-то шел, беззвучно, словно не касаясь воды. Только раздвигаемые тростники слегка шелестели. Выглянувший из-за тучи лунный серп осветил черную сгорбленную мужскую фигуру, пробиравшуюся вдоль береговой полосы.

— Это водяной бог? — шепотом спросил струсивший Антем.

— Нет, не бог. Это человек, или, вернее, он был человеком, пока не свалился в воду… Кажется, он только один и живет в этом месте реки. Пойдем к другому омуту.

— Страшно! Вдруг он на нас нападет! — шептал сын Керкиона.

— Вздор! Если он вылезет на берег, ты ляжешь в траву, а я стану его пугать своим дедкой. Живо уйдет!

Тем заставил себя поверить старшему товарищу и поспешно пошел вслед за ним по морской росистой траве.

Пробираясь среди кустов, путники дошли до следующего омута. Там, едва они приблизились, загоготали и заплескались гуси.

Но и здесь призывные крики Антема остались без ответа. Напрасно повторял он имя подруги.

Никто не вышел к нему из густой стены тростников.

Проходив бесплодно почти до рассвета, друзья расстались у того же садового столба.

Усталый и мокрый, бесшумно проникнул Антем под родительский кров.

Там было сухо, тепло, не страшно, а бараньи мягкие шкуры манили ко сну.

* * *

Незаметно подкралась осень, а вслед за ней, к великой досаде Антема, настала довольно ранняя зима. Она расстроила все планы мальчика о ночной прогулке с Гианесом на Круглое Озеро, где он рассчитывал отыскать свою подругу. Предприятие пришлось отложить до следующего лета.

Зимой, как известно, трудно уходить далеко от дома. А зима выдалась на редкость суровая, заставившая сатира перекочевать далеко за горы, а нимф спрятаться в пещеры или подо льдом, где все-таки было гораздо теплее, чем на поверхности..

Говорили, что какой-то не то озерный, не то болотный бог вздумал было пройтись довольно далеко по льду и в результате отморозил свою похожую на гусиную заднюю лапу.

Передавали также явно невероятный слух, будто одна из маленьких речных нимф добровольно обратилась силой мороза в ледяную сосульку, которая потом растаяла при первых лучах весеннего солнца.

Антем за это время набрался новых познаний. В их деревне зазимовал бродячий певец и музыкант, знавший так много песен про богов и героев, что их трудно было переслушать даже в три зимы. Тем не менее мальчик свел с ним тесную дружбу и к весне имел весьма точные сведения об олимпийцах, их отношениях друг к другу и к людям.

Певец этот, которого звали Филодем, по очереди жил то в одном, то в другом доме. Обитатели деревни его охотно кормили, подарили ему старую, но еще крепкую зимнюю одежду и по вечерам собирались слушать его пение и игру на кифаре.

Целые дни просиживал Тем с этим лысым музыкантом, носил ему из родительского дома вкусные куски и без конца слушал рассказы старого бродяги.

При помощи того же Филодема соорудил сын Керкиона себе новую свирель, пробовал играть на его большой кифаре, а также научился нескольким священным пляскам в честь Ареса, Зевса и юного Аполлона. Точно так же мог он в конце зимы пропеть неуверенным голосом, аккомпанируя себе на кифаре, довольно длинную рапсодию о подвигах никому в их селении не известного бойца и героя Геракла, а кроме того, отрывки гимнов о борьбе небесных богов с мрачными гигантами.

Интимная жизнь бессмертных сделалась ему под конец до того известна, что, когда в соседней деревне у одной девушки родился сын, отцом которого она в простоте душевной назвала неизвестного ей бога, Антем принял было даже участие в спорах взрослых о том, какой это мог быть из богов.

Правда, он был тотчас лишен слова и позорно изгнан из того дома, где происходила беседа, но ушел он не без чувства собственного достоинства и вполне убежденный, что старшие прогнали его из зависти к его необыкновенным познаниям.

С этих пор мальчик стал чуждаться их общества, дулся и почувствовал себя вполне свободным лишь тогда, когда в селении стали вновь выгонять стадо.

* * *