Сатирическая история от Рюрика до Революции

Петергоф превратился в вулкан преступление против общества, работающий с постоянством, почти механическим. Настолько, что даже, когда там собираются сделать уступку в сторону порядочности, то, по неловкости и неискренности, превращают ее в новую гнусность. Хвастают амнистией – и дают обществу подлог частного помилования. Печатают манифест о четырех свободах – и вооружают черные сотни бить и резать всех, кто свободам поверит. Дразнят конституцией – и объявляют осадное положение в Польше. Отменяют смертную казнь – и приговаривают к расстрелу 300 человек кронштадтцев. Учреждают ответственное министерство, – и должны составить его из департаментских сторожей, потому что даже и в правых рядах общества не нашлось человека, настолько неосторожного, чтобы правительству Николая II – как бы оно ни называлось – Витте ли, Трепов ли – поверить. Господин Витте, в удовлетворение общественного мнения, убирает г. Трепова со сцены за кулисы, и даже притворяется, будто такого актера в труппе больше нет. А неблагодарное общественное мнение, чем бы броситься в объятия первого (и единственного) министра, находит, что пред ним разыгрывают финальную сцену из «Горя от ума». В то время, как Александр Андреевич Витте энергически упрекает Софью Павловну Трепову, что обязан ей позором, общество зажпмает уши и твердит, как Фамусов:

Друг! Не финти! Не дамся я в обман.
Хоть подеритесь – не поверю!

Все, все делается правительством очень скверно. Но, если бы делалось и хорошо, – поздно! Да! Поздно, не нужно, бессильно! Нет поворотов назад, и не будет примирения с настоящим! Век перерос все конституционные компромиссы, до которых в состоянии додуматься царственная раса и ее клевреты. Очень может быть, что мы будем свидетелями даже не одного, а нескольких подобных компромиссов, но они – лишь стекла в калейдоскопе и будут менять свои цветные фигуры с калейдоскопической же капризностью и быстротою, пока тяжелая рука народа не овладеет инструментом!) политических призраков и обманов и не отбросит его презрительно, чтобы смотреть на свет простым и прямым глазом.

Какие красивые многоугольники ни вырисовывай монархический калейдоскоп, их разноцветные пятна будут слишком напоминать о пятнах неповинной крови, которыми бессмысленно исхлестала и хлещет, хлещет, хлещет карту России бездарная и злая петербургская пятерня. Нет поворота, не будет примирения, и да будет проклято забвение! Времена исполняются, и плоды свободы созрели. Тот, кто ныне пытается обмануть Россию фальшивою амнистией, скоро сам будет нуждаться в амнистии настоящей, потому что – повторяю вам слова «Красного Знамени»:

Близок судный день расплаты.

Когда судьями будем мы!

Мрак на земле, на востоке играют под тучами зори, кровавые, страшные зори! Но, где заря, там и солнце, и я верую, глубоко верую, господа, что то солнце, которое еще спить там за русским горизонтом, в конце концов будет солнцем не только народа, но и народов – новым солнцем Русской федеративной республики!.. От всей души приветствую те самоотверженные силы, что летят на родину разгонять черный тучи, предательски нависшие над зорями нашего солнца. Счастливый путь! История не забудет ни труда вашей мысли, ни труда ваших рук! И жизнь, и песнь обновленной России будут полны могучими снами вашей героической борьбы, и, когда свершит она свои близкие, неотвратимей, светлые судьбы, счастлив тот, кто будет вправе сказать о себе современности и потомству:

– «На обломках самовластья пишите наши имена!»

Господа Обмановы (Александр Амфитеатров)

Когда Алексей Алексеевич Обманов, честь честью отпетый и помянутый, успокоился в фамильной часовенке при родовой своей церкви в селе Большие Головотяпы, Обмановка тож, впечатления и толки в уезде были пестры и бесконечны. Обесхозяилось самое крупное имение в губернии, остался без предводителя дворянства огромный уезд.

На похоронах рыдали:

– Этакого благодетеля нам уже не нажить.

И в то же время все без исключения чувствовали:

– Фу, пожалуй теперь и полегче станет.

Но чувствовали очень про себя, не решаясь и конфузясь высказать свои мысли вслух. Ибо – хотя Алексея Алексеевича втайне почти все не любили, но и почти все конфузились, что его не любят, и удивлялись, что не любят.

– Прекраснейший человек, а вот поди же ты… Не лежит сердце!

– Какой хозяин!

– Образцовый семьянин!

– Чады и домочадцы воспитал в страхе божием!

– Дворянство наше только при нем и свет увидало! Высоко знамя держал-с!

– Дас-с, не то что у других, которые! Повсюду теперь язвы-то эти пошли: купец-каналья, да мужикофилы, да оскудение.

– А у нас без язвов-с.

– Как у Христа за пазухой.

Словом, казалось бы, все причины для общественного восторга соединились в лице покойника, и все ему от всего сердца отдавали справедливость, и однако, когда могильная земля забарабанила о крышку его фоба, – на многих лицах явилось странное выражение, которое можно было толковать двусмысленно – и как:

– На кого мы, горемычные, остались.

И:

– Не встанет. Отлегло.