Сатори в Париже. Тристесса (сборник)

По соседству мать довела дочурку до слез, нам слышно, как она молится горестными взвизгами, отчего сердце любого отца надорвется и, может, запросто и надрывается, – Проезжают грузовики, автобусы, громкие, рыча, нагруженные до рессор народом до Такуябы, и Растро, и Сиркумваласьона по круговым маршрутизациям города – улицы луж жижи, по которым я двинусь домой в 2 ч н, плюхая беззаботно по уличным хлябям, вглядываясь повдоль одиноких заборов в тягостное мерцанье влажного дождя, снующего в уличном свете – Омут и ужас моего скрежета зубовного, напряженно-шейные мышцы Вирьи, когда человеку нужно постальнеть зубами и ломить по одиноким дорогам дождя ночью без надежды на теплую постель – Голова моя валится и устает об этом думать. Тристесса говорит «Как оно, Джек, – ? —» Она вечно спрашивает: «Почему ты такой грустный?? – „Muy dolorosa“» и словно бы имеет в виду «В тебе очень полно боли», ибо боль означает dolor – «Я грустный, потому что вся la vida es dolorosa»[74], вечно отвечаю я, не теряя надежды обучить ее Номеру Первому из Четырех Великих Истин, – А кроме того, что может быть истинней? С ее набрякшими лиловыми глазами она мне векает кивком ответный удар, «х а – хм», по-индейски понимая тон мною сказанного и кивая на него, отчего я начинаю подозревать ее переносицу, где это выглядит злонамеренно и вероломно, и я считаю ее эдаким Коммивояжером Гури Хари в клешах, которого Кшитигарбхе и не помстилось искупить. – Когда она смотрится злым Индейцем Джо из Хаклберри Финна, что замысливает мою кончину – Эль-Индио, стоя, наблюдая плотью печального иссиняченного глаза, твердого и острого, и ясного со одной стороны лица, мрачно слыша, что я говорю Вся Жизнь Грустна, кивает, соглашаясь, ни единого замечания мне или кому-то насчет.

Тристесса склоняется над ложкой, кипятя в ней морфий над спичковой котельнофабрикой. С виду неловкая и тощая, и напоказ тощие поджилки ее зада, в кимононовом шизоплатье, когда на колени становится молитвенно над кроватью, кипятя свою ширку над стулом, заваленным пеплом, шпильками, ватками, Помадным матерьялом, вроде странных мексиканских ресничных губбоделов и начесок и бриолеток – один сонничек из всего стояка заразы, вот этого, опрокинь его – и прибавится пакости на полу, лишь немногим больше дальнейшего смятенья. – «Я гонял отыскивать этого Тарзана», думаю я, вспоминая детство свое мальчишье и дом, пока они горюют в Спальне Мексиканской Субботней Ночи, «но кусты и скалы были нереальны и красота всего должна быть в том, что оно заканчивается».