Сатори в Париже. Тристесса (сборник)

Выходит Бык и медленно мы тащимся через дорогу в бар, я перебегаю на другую ее сторону поджентльменить ее, О что я за старая сестрица – Тут как в Гонконге, беднейшие сампанные девы и матери речные в китаезных брючках отталкиваются венецианским рулешестом, и в миске нет риса, даже у них, фактически у них в особенности собственная гордость, и осудят такую старую сестрицу, как я, и О их прекрасные попочки в лоснящем сияющем шелку, О – их печальные лица, высокие скулы, смуглый цвет, глаза, они смотрят на меня в ночи, на всех клиентов Джонов в ночи, это их последнее прибежище – О вот бы я умел писать! – Лишь прекрасному стиху бы это удалось!

Как хрупка, бита, окончательна Тристесса, когда мы загружаем ее в спокойный вражественный бар, где Мадам Икс сидит, считая свои песо в задней комнатке, лицом ко всему, а мелкий усатый озабоченный бармен украдкой кидается нас обслужить, и я предлагаю Тристессе стул, что скроет ее прискорбное изуродованное лицо от Мадам Икс, но она отказывается и садится как ни попадя – Что за троица в баре, обычно оставляемом на откуп Армейским офицерам и Мексовым предпринимателям, пенящим себе усы в кружках послеобедья! Высокий костлявый пугающий горбоспиный Бык (что о нем думают мексиканцы?) в своих совиных очках и с медленной тряской, но твердоидущей походкой и я, мешкоштанный придурок-гринго, с расчесанными волосами и кровью, и краской на джинсах, и она, Тристесса, закутанная в пурпурную шаль, тощая, – нищая, – как торговка лотерейными билетами на улице, как фатум в Мехико – Я заказываю стакан пива, чтобы прилично выглядело, Бык снисходит до кофе, официант нервничает —

О головная боль, но вот она сидит со мною рядом, я впиваю ее – По временам оборачивает ко мне эти пурпурные глаза – Она болеет и хочет ужалиться, у Быка нету – Но она сейчас пойдет срастит три грамма на черном рынке – Я показываю ей картинки, которые рисовал, Быка в его кресле в пурпурной небесной опиевой пижаме, себя и своей первой жены («Mi primera esposa», она ничего по этому поводу не замечает, ее глаза кратко глядят на каждую картинку) – Наконец когда я показываю ей свою картину «свеча, горящая в ночи», она даже не смотрит – Они говорят о заразе – Все время мне хочется обнять ее и сжать ее, стиснуть это маленькое хрупкое недостижимое нетамошнее тело —

Платки немного спадают, и ее перевязка показывается в баре – жалкая – Я не знаю, что делать – Начинаю свирепеть —

В конце концов она заговаривает о подружкином муже, который выставил ее из дому в тот день, вызвав легавых (он и сам легавый), «Легавых позвал, потому что я не даю йму мое тело» сварливо говорит она —

Ах, значит, она считает свое тело каким-то призом, который не хочет раздавать, ну ее к черту – Я разворачиваюсь в своих чувствах и суплюсь – Гляжу на ее обесчувствленные глаза —

Бык тем временем предупреждает ее насчет дурцефалов, а я ей напоминаю, что ее старый бывше-любовник (ныне покойный торчок) говорил мне тоже, чтобы к ним и близко не подходил – Вдруг смотрю на стену, а там картинки красивых девок календаря (который висел у Эла Дэмлетта в комнате во Фриско, по одной на каждый месяц, за токайским вином мы, бывало, им поклонялись), привлекаю к ним Тристессино внимание, она отворачивается, бармен замечает, я себя чувствую животным —

И все предыдущие ensalchichas и papas fritas[91] минувшего года, Ах Вышний, что же ты делаешь со своими детьми? – Ты с этим своим печальным сострадательным и ничего-никогда-не-сказуемым непрекрасным ликом, что ты делаешь со своими крадеными детьми, которых покрал из своего разума подумать мысль, потому как тебе скучно было, или ты был Разум – не надо было так поступать, Господи, Пробудительность, не стоило тебе играть в эту игру страдай-умри с детишками у себя же в уме, спать не стоило, свистеть музыкантам и танцевать, в одиночестве, на облаке, вопя звездам, что создал, Бог, но никогда и не стоило придумывать и сверху присыпать превратных перевертышей, приподстраиваемых маленьких печальников Карикатурвилля, вроде нас, детей – Бедный плачущий Бык – дитя, когда болею, и я плачу, и Тристесса, которая себе даже плакать не дает…

О что был за верезг, что завершил и закрушил в ревущей мощи, дабы создался сей нефтелужистый мир? —

Из-за того, что Тристессе нужна моя помощь, но она ее не примет, а я не дам – однако, предполагая, что все на свете посвятили себя помощи другим весь день напролет, из-за грезы или виденья свободы вечности, не будет ли мир тогда сад? Арборетум Арден, где полно любовников и вахлаков в облаках, юных пьюных, что грезят и дерзят на этих облаках, боги – Все равно бог б бился? Посвятите себя богине – деритесь и бах! Мисс Дурцефал отворит свои розовые уста и давай целоваться в Мире весь день, а мужчины будут спать – И не будет там ни мужчин, ни женщин, а один только секс, первородный секс ума – Но тот день так близок, что пальцами щелкни – и покажется, ему-то что за беда?.. С этим недавним событьицем под названием мир.