Сатурн. Мрачные картины из жизни мужчин рода Гойя

Взгляни, с каким отчаянием он хватает ее за руку – видны только соскальзывающий по засученному рукаву большой палец и треугольник телесного цвета – это часть предплечья, которым он заслоняет голову, предчувствуя, куда придется удар. Каждая жилочка, каждая мышца стараются помочь ему выбраться из ловушки; он едва ли не целиком переместился за границы холста; мы не видим его лица – вот и хорошо, придись мне его написать, у меня бы от волнения задрожала рука. Да, разумеется, он предчувствует усекновение – мгновенную боль, клейкость брызжущей из раны крови, слабость в коленях, вливающиеся в глаза глубокие черные озера. Но он еще не испытал усекновения, а оно лишит его того обширного жизненного пространства, которое все еще представляется ему не подлежащим сомнению; позже он увидит его где-то у себя внутри, возможно, будто сквозь сон, в виде череды открытых комнат с красивой мебелью, заполненных дорогими ему людьми. А потом какая-то неведомая сила начнет торопливо захлопывать двери, и под конец он останется один в длинном коридоре, где по обеим сторонам тянутся вереницы наглухо закрытых дверей.

Но пока он застыл в том кратком мгновении, когда нож, прежде чем опасть, висит в воздухе; краем глаза он видит, что другая темная фигура, та, что подняла руку в жесте, как ему кажется, сочувствия, – всего лишь безмолвная деревянная статуя; а сочувствующее лицо Болезни – не что иное, как маска из беленого картона, за которой скрывается неведомо кто.

V

Говорит Хавьер

Лишь когда я стал взрослым, женатым, сразу после рождения Мариано, мне неожиданно вспомнилось (впрочем, думал я совершенно о другом), что икона Пресвятой Девы Сарагосской в спальне у родителей висела в раме со специальной портьерой, ее в любой момент можно было задернуть, и не иначе как потому, что висела она над ложем, где отец мой не раз исполнял супружескую повинность в отношении матери, а мать исполняла ее в отношении отца. И что большая тряпка, висевшая на колышке в углу мастерской, безусловно, служила той же цели: чтобы заслонить святой лик во время сиесты, когда отец закрывал дверь на ключ и «размышлял о живописи», для чего ему требовалось «полное одиночество», правда, при всем при том он не выпроваживал из комнаты натурщицу. Или натурщиц, окажись их случайно больше.

Лишь когда я стал взрослым и сам начал писать картины или, точнее, когда я начал размышлять о живописи, мне пришло в голову, что ему вовсе не были нужны натурщицы; во всяком случае, так, как другим художникам, которые за несколько мараведи[22] устанавливали каких-то изголодавшихся девиц в позу нимф или богинь – прислоненных к стене, возлежащих на сундуках, задрапированных в лохмотья, имитирующие дорогие шелка, – и писали тень, присматриваясь, где граница между ней и светом размыта, а где отчетлива; изучали, какие непонятные формы перспектива придает колену, ладони, изогнутой шее. Он же знал тело наизусть: и женское, и мужское, и любого зверья. Живое и мертвое. Без сознания. Вбитое на кол. Располосованное. Круп лошади, поигрывающие под толстой кожей мышцы бычьей шеи, узловатые пальцы бедняков, подрагивающий жирок на животе торговки, уносимой ведьмами на шабаш. Знал свойственную каждому телу игру света и тени, их переходы, перспективу; весь этот спектакль с расстановкой рук и ног, с набрасыванием драпировки, разворотом натурщицы к свету был для него совершенно не нужен – но, несмотря ни на что, девицы приходили позировать даже тогда, когда на холсте не было ни единой женщины. Рисовал он их на скорую руку – в Мадриде остались целые пачки таких набросков, позднее я их вклеивал в альбомы: как они распускали волосы, как сидели на табурете со сложенным веером в руке, как, оседлав кофр, смотрелись в зеркальце, держа его в обеих руках над головой. То, что он имел их в своем полном распоряжении, сначала на бумаге, а потом на сундуке, возле стены, опирающихся о мольберт и так, и сяк, – становилось частью полотна, даже если оно представляло расстрелянных повстанцев, Веллингтона[23] на коне или бой быков; это они, сборщицы апельсинов с берегов Мансанарес, прачки и прислуга, вплетались в основу и уток полотна, в клейкость грунтовки и красок, в сыпкие пигменты. Так же как и лежащие вповалку тетерева, зайцы и серны, которых он снимал при первом же выстреле. Он не мог из ничего создать что-то – сначала ему надо было на это что-то положить руку, чтобы позднее из-под нее вышла иная вещь – живая.