СAUSERIES Правда об острове Тристан да Рунья

Странно: высокомърное презръние къ кинематографу уже не въ моде, но до сихъ поръ еще неловко говорить о кинематографе «всерьезъ», — такъ, какъ говорятъ о литературе или печати. Если бы я могъ назвать три или четыре книги, пользующаяся у молодежи популярностью, и выводы свои построилъ бы на влиянии этихъ книгъ, это было бы въ порядке вещей; а сослаться на фильмъ «Звъзда краснаго дьявола» — несерьезно. Утъшаю себя тъмъ, что, вероятно, еще во дни Марло, или даже Шекспира, или еще позже — Гольдони, солидные умы считали несерьезнымъ, въ качествъ проводника воспитания, учитывать театръ: ссылались на него только попы, въ качествъ источника разврата. Я, однако, рискну; вмъсто предисловия только напомню, что у самой популярной книги за годъ не наберется столько читателей, сколько зрителей у средняго фильма за одно воскресенье. Это очень обидно для нашего интеллигентскаго снобизма, но это такъ: нравственное влияше книги и театра теперь мелкая мелочь по сравнешю съ влияниемъ экрана. Времена такъ изменились, что сегодня, напротивъ, наивно было бы сослаться на печатный романъ или на театральную пьесу въ объяснение какой-либо струи общественнаго сознания: волшебство ихъ давно выветрилось. Поскольку вообще на душу поколъния воздъйствуетъ не жизнь, а выдумка, вся монополия такого воздъйствия давно перешла къ кинематографу. Ссылку на него я считаю не только серьезной — только ее, въ этой области, я и считаю серьезной.

А ударная сила фильма сосредоточивается, главнымъ образомъ, въ двухъ приемахъ: во первыхъ — физическое дъйствие, во вторыхъ — оказательство роскоши. Во всемъ остальномъ мощность экрана врядъ ли многимъ выше того, что даетъ театръ или книга; но непосредственное переживание двяжения, во всъхъ мыслимыхъ формахъ, даетъ только фильмъ; и совершенно неподражаема та яркость, съ которой онъ даетъ зрителю ощущение богатства. Я говорю не только о дворцахъ и нарядахъ: сюда же относятся, напримъръ, картины заморской природы, потому что у каждаго зрителя, безъ исключения, онъ вызываютъ одну и ту же мысль: будь я богатъ, повидалъ бы и я Ниагару! Больше того: но мнъ кажется, что даже на женскую красоту средний посетитель кинематографа реагируетъ тоже въ форме тоски о финансовомъ могуществъ: будь я богатъ, поъхалъ бы на сезонъ въ Парижъ… Красавица на экранъ можетъ быть и нищенкой, но зритель ея лохмотьяхъ не въритъ: онъ знаетъ, куда уходятъ красавицы.

Было бы нелъзя думать, что такое воздъйствие можетъ пройти безслъдно. «Социальная» психология современной молодежи сложилась подъ знакомъ огромнаго гедонизма: аппетитъ къ личному наслаждению у нея такой, какого еще въ истории не бывало. Болыше аппетиты, какъ извъстно, никогда не рождаются изъ голода: они приходятъ en mangeant по мъре частичнаго насыщения, въ ту минуту, когда нищему впервые дали полизать плитку шоколада. Когда мы были молоды, нищий зналъ о шоколадъ только по наслышкъ; мечты его не шли дальше колбасы. То была психолопя, прекрасно выраженная въ анекдотъ о фантазии чигиринскаго мужика: «кабы я бувъ царемъ, то укравъ бы сто карбованцевъ, тай утикъ». Даже социальныя мечтания организованныхъ пролетарскихъ коллективовъ, несмотря на все дерзновение ихъ политическихъ лозунговъ, въ сущности шли тогда не многимъ дальше этихъ ста рублей. Во дни нашей юности английскнхъ рабочихъ вполнъ вдохновляла знаменитая формула: восемь часовъ для труда, восемь для сна, восемь для забавы, и восемь «бобовъ» (шиллинговъ) въ день. Во Франции и въ Италии они пъли еще проще: жить, трудясь, — или умереть, сражаясь! — Все это было и быльемъ поросло. Фантазии современной бъдности простираются гораздо дальше и выше; но вы погодите, пока у руля станетъ, подросши, нынъшняя молодежь, — вотъ когда мы услышимъ полную симфошю гедонизма.