Саван для блудниц

Сообразив, что ее могут увидеть из окна, Тамара сбежала с крыльца и, свернув в первый же переулок, быстрым шагом дошла до ближайшей автобусной остановки. Через сорок минут она уже была на другом конце города, в тихом зеленом парке, где дала себе волю разрыдаться на одной из скамеек. Проходящий мимо мужчина в темных очках и светлом старомодном костюме из душного синтетического кримплена сел рядом и попытался ее успокоить. От него пахло дешевой, с карамельно-цветочным запахом, туалетной водой, а на загорелой и блестящей, словно полированной, лысине с темными пигментными пятнами шевелились от слабого ветерка несколько седых длинных волосков. Темные, как будто нанесенные шоколадным кремом тонкие губы его улыбались, открывая желтоватые прокуренные зубы.

Он сказал ей, что живет недалеко от парка и у него дома есть хорошие немецкие успокоительные капли, и если она не хочет ему рассказывать о том, что с ней произошло и почему она плачет, то он и не станет ее ни о чем расспрашивать. Тамара встала и послушно пошла за ним, чувствуя в ногах неприятную слабость, так хорошо знакомую ей, которая всегда сопутствовала ее свиданиям со взрослыми любовниками. Это напоминало болезнь, одним из признаков которой был внутренний зуд, от которого зависело ее тело, требующее удовлетворения. (Оля Драницына как-то сказала по этому поводу, что это происходит от чрезмерного употребления шоколада и яиц, что организм надо тренировать и не распускаться до такой степени, чтобы ложиться по первому же требованию плоти под каждого встречного; нельзя, говорила она, зависеть даже от своего тела; она имела в виду, что отдаваться следует только тем, кто хорошо платит.)

Большой тенистый двор, окруженный пятью старыми кирпичными домами, дышал теплом распустившихся тополей, акации и дикой смородины. Они поднимались по узкой, с запахом сырости и кошачьей мочи лестнице куда-то наверх; Тамара смотрела, как ее новый знакомый, который просил называть себя Славой (хотя на вид ему было лет шестьдесят с лишним), большим допотопным ключом открывает коричневую тяжелую дверь и отодвигает в сторону пеструю гобеленовую занавеску, предлагая своей гостье поднырнуть под нее.

В темном большом коридоре пахло вареной капустой и хлоркой. Слава сказал, что он сейчас один, соседи на даче, и Тома сразу поняла, что они находятся в коммунальной квартире.

Комната, куда он пригласил ее войти, была желтой от пробивавшегося сквозь желточного цвета занавески солнечного света, который, едва Тамара перешагнула порог, сразу померк, а в открытое окно, подрагивающее с внешней стороны занавески, вдруг ворвался холодный, пахнущий улицей и тополиной листвой ветер.

Слава, дрожа от нетерпения, достал из старинного буфета совершенно новую, словно только что отпечатанную на цветном принтере сторублевую купюру, но, увидев удивленные глаза Тамары, сидящей неестественно прямо на жестком деревянном стуле и следящей за его движениями, помедлил немного и достал еще две точно такие же, сложил их вместе и, свернув в трубочку, резко сунул, предварительно приоткрыв своими горячими и сухими пальцами губы, Тамаре прямо в рот. Она даже не успела покраснеть, а лишь выхватила деньги и зажала их в руке, как брешь, образовавшаяся после этого ее движения, тут же была заполнена.

Она, как парализованная, по-прежнему сидела на стуле, закрыв глаза и стараясь ничего не чувствовать. Мужчина, который заплатил ей за это неслыханное удовольствие, был, несмотря на возраст, сильным и энергичным, твердым и жилистым; держа одной рукой Тамару крепко за волосы, придерживая ей таким образом голову, другой, раскрытой ладонью, он заботливо обнимал ее за щеку, как если бы у нее был флюс. Звуки, едва различимые на фоне распоясавшегося в своей маразматической дури старого будильника, стоявшего всего в метре от уха Тамары, сводили ее с ума. «Ну и пусть, – думала она, – пусть все идет, как идет, и это даже хорошо, что все так получилось; каждый должен знать свое место, а мое место вот в этой желтой комнате, с этим стариком, который имеет право за свои пенсионные деньги делать со мной все, что ему заблагорассудится».

Она пробыла в этой комнате до самого вечера – Слава еще дважды открывал дверцу буфета и доставал из-за серой мути стекол деньги, одним лишь взглядом умоляя ее лечь сначала на мягкую, розовую, пропахшую нафталином перину, а потом лягушкой расположиться на краешке старинного, явно трофейного зеленого канапе.

А в девять часов она уже звонила в дверь квартиры Иоффе.

* * *

Корнилов обрадовался, когда ему сказали, кто пришел по его душу. Горкина! Мама одного из одноклассников Льдова.