Саван для соловья

Но Кристина Дейкерс чувствовала, что у нее не хватит смелости остаться наедине с Фоллон. Даже для своего одинокого и пугающего пути из гостиной в спальню она предпочла бы любую другую компанию, только не Фоллон.

Она снова начала писать: «Пожалуйста, мама, перестань беспокоиться из-за убийства».

Двусмысленность предложения поразила ее, как только она увидела его написанным на бумаге. Нужно как-то избежать этого волнующего, страшного слова. Она переписала предложение: «И пожалуйста, мама, не волнуйся насчет того, что пишут в газетах. Тебе действительно не о чем беспокоиться. Я в полной безопасности и спокойна, и па самом деле никто не верит, что Пирс стала жертвой убийства».

Разумеется, это была неправда. Кое-кто все-таки считает, что Пирс хотели убить, иначе с чего бы здесь была полиция? И было бы смешно допустить, что яд совершенно случайно попал в ту бутылку или что Пирс, столь богопослушная, совестливая и чаще всего понурая Пирс, выбрала бы для ухода из жизни такой страшный и мучительный способ. Кристина Дейкерс продолжала: «У нас здесь еще находятся полицейские из местного отделения, но они нечасто к нам заходят. Они очень добры к нам, студенткам, и я не верю, что они кого-то из нас подозревают. Бедняжку Пирс не очень-то любили, но смешно даже подумать, что кто-то из наших хотел причинить ей зло».

Она задумалась: можно ли и в самом деле считать полицейских добрыми? Определенно они были очень корректными, очень вежливыми. Они втолковывали девушкам все эти убедительные банальности насчет важности сотрудничества с ними в расследовании этой ужасной трагедии, твердили, что нужно всегда рассказывать правду, не скрывая ничего даже того, что может показаться им тривиальным и пустячным. Ни один из них не повысил голос, никто не вел себя сердито и не запугивал их. И тем не менее все их боялись. Само присутствие в Найтиигейл-Хаус этих уверенных мужчин, подобно запертой двери в демонстрационный зал, было постоянным напоминанием о пережитой трагедии и страхе. Особенно страшным Кристине Дейкерс представлялся инспектор Бейли. Это был могучий здоровяк с круглым, как луна, лицом, его успокаивающий, отеческий голос составлял нервирующий контраст с холодными поросячьими глазками. Допросы казались нескончаемыми. Она все еще помнила бесконечные встречи с ним и те усилия воли, которые прикладывала, чтобы смотреть в эти пытливые глаза.

— Мне сказали, что после смерти Пирс вы были самой расстроенной. Возможно, вы с ней особенно дружили?

— Нет… на самом деле нет. Она ие была моей близкой подругой. Я едва знала ее.

— Ну, это прямо удивительно! И это после почти трех лет совместного обучения?! Я полагаю, вы должны были прекрасно узнать друг друга, ведь вы так близко и тесно живете и работаете.

Она попыталась объяснить:

— Да, в некотором отношении вы правы. Разумеется, мы прекрасно знаем привычки друг друга. Но я действительно не знала, какая она… я имею в виду как личность.

Глупый ответ. Как еще можно узнать человеку если не как личность? И это тоже была неправда. Она знала Пирс. Очень хорошо ее знала. — Но у вас были с ней хорошие отношения? вами не было ссор или чего-то в этом роде. Никаких недоразумений?

Странное слово. Недоразумение. Она снова увидела ту ужасную фигуру, падающую в агонии, пальцы, бессмысленно хватающие воздух, тонкую трубку, раздирающую ее рот в рану. Нет, это не было недоразумением.

— А остальные студентки? Они тоже дружили с Хитер Пирс? К ней никто не относился враждебно, насколько вам известно?

Враждебно! Глупое выражение. Интересно, какой же к нему антоним? Дружелюбие? Между нами было только дружелюбие. Пирс была дружелюбной. Она ответила:

— Насколько мне известно, у нее не было врагов. И если кто-то действительно не любил ее, он не стал бы ее убивать.

— Бы все твердите это. Но кто-то ее убил, верно? Если только яд предназначался именно Пирс. Она ведь случайно оказалась в роли пациентки. Вы знали, что Джозефина Фоллон заболела в тот вечер?

И снова все продолжалось. Вопросы о каждой минуте той последней жуткой демонстрации. Вопросы о бутылке с дезинфектантом в туалете. Полиция быстро обнаружила в кустах за домом пустую бутылку, с которой были тщательно стерты все отпечатки пальцев. В то темное январское утро кто-то вышвырнул ее из окна спальни или ванной. Вопросы о каждом ее движении с момента пробуждения. Постоянное напоминание этим угрожающим голосом, что они ничего не должны скрывать.

Она гадала, были ли так же напуганы остальные студентки. Двойняшкам Бэрт, кажется, все просто надоело, и они подчинялись внезапным вызовам инспектора, только пожимая плечами: «О господи, опять!» Мадлен Гудейл при вызове ничего не говорила и, вернувшись после допроса, также молчала.