Савельев

— Ни х… себе заявочки, — весело кидает он себе за спину, и там, гоготнув, обнаруживаются еще двое: сержант Глотов и кто-то из «дедов».

— Солдат, — неторопливо копая в дупле спичкой, говорит коротышка, — ты назначен мною бессменным дежурным по сортиру — что не ясно?

— Сортир убран, товарищ старший сержант, — говорю я, не узнавая своего голоса.

Спичка дважды перелетает из угла в угол обметанного прыщами рта. Плотное тело отваливается от косяка и подходит ко мне. Его место в проеме занимают зрители.

— Чего сказал, солдат?

— Сортир убран.

Удар по косточке, по ноге, стертой еще на полевом выходе.

— Ножки вместе поставь, товарищ рядовой! — Ощеренный рот обдает меня смрадом. — И еще раз повтори, а то я не расслышал!

Пузырек холода в животе, лопнув, разливается по телу.

— Сортир убран, — говорит кто-то моими губами, — и сегодня я больше туда не пойду.

Спичка перестает прыгать из угла в угол рта, застывает у бугристого подбородка.

— Хорошо, солдат.

Резкий поворот; мускулистый торс в голубой майке, задев Глотова, исчезает за косяком. Мое тело, ожидая своей судьбы, остается стоять у раковины. Ждать ему недолго.

— Дневальный, подъем третьему взводу!

— Не надо! — Я бросаюсь в коридор: — Не надо, подождите! — но уже орет дурным петухом перепуганный дневальный, и скрипят пружины коек, стряхивая в проходы измученных недосыпом заложников. Тела образуют строй, и я замираю, парализованный неотвратимостью этого построения.

— Третий взвод! — сияя чудовищной своей правотой, кричит вырванным из сна людям коротышка. Предстоящее распирает его. — Рядовой Ерохин, находясь в наряде вне очереди, отказался убирать сортир! — Он делает паузу, давая десяткам воспаленных глаз найти мое тело, съежившееся у шинелей — там, где застигло его построение.

— Рядовой Ерохин устал, — сочувствующе поясняет коротышка и снова делает паузу, грошовый клоун. — Он перетрудился. Поэтому сортир за него уберете вы.

Я отворачиваюсь, я не хочу видеть их, никого, но голос настигает меня, рвет на куски:

— Надо выручать товарища. — Пауза. И не глядя, я вижу, как он набирает в свою квадратную грудь воздух. — Напра-во! Ерохину — отбой, остальные — в сортир — бего-ом… Отставить! По команде «бегом» корпус наклоняется вперед, локти согнутых рук прижаты к бокам… Бего-ом… — марш!

Мой взвод бежит мимо моего тела, стоящего у шинелей, следом, шаркая, проходит коротышка.

— Товарищ старший сержант, — говорю я. Слова комкаются в горле. — Разрешите мне…

— Отбой, солдат, — ледяным голосом обрывает он. — Отбой по полной форме. — Губы брезгливо извиваются у прыщавого подбородка. — Спокойной ночи. Надеюсь, тебя хорошенько отхристят[3] сегодня. Бегом была команда! — рявкает он вслед взводу и, шаркая, отправляется в бытовку, у входа в которую одобрительно ржут сержант Глотов и тот, второй.

Когда я открыл глаза, спина в голубой майке только скрылась за дверью, но это была дверь в ванную.

Полоса солнца лежала на стене гостиничного номера.

Тушеная капуста с котлетой неизвестного происхождения, стакан пахнущего посудомойкой чаю и два куска хлеба. Уже можно было уходить, а я все сидел за грязноватым буфетным столом. Я ждал девяти — в девять открывалась справочная будка на площади. Я нашел ее на рассвете, пройдя по пустынной улице до памятника, протянувшего в эту пустоту свою традиционную руку. Коты неспешным шагом переходили проезжую часть, сморщенные афиши вечернего концерта зубрили мою фамилию; над запертым тиром красовалась эмблема ДОСААФ и лозунг «Учись метко стрелять!».

Без двадцати девять я перестал возить по тарелке остывшую котлету и вышел из гостиницы.

Киоскер пересчитывал газеты, у окошечка уже собирались прохожие; один был совсем небольшого роста и коренастый, но гораздо старше. Я встал в хвост и купил «Правду» — рука киоскера в обрезанной старой перчатке привычным жестом бросила на блюдечко сдачу. Я спрятал двушку в кошелек — может, пригодится. Отойдя, развернул газету и механически пробежал ее по диагонали, читая и не понимая заголовки. Я посмотрел на часы — было без семи девять — аккуратно сложил газету и, сдерживая шаг, двинулся по лучу уже знакомой улицы.

Я не знал, что буду делать, когда чья-то рука протянет мне из окошечка листок с адресом.

Я уже понимал, что не убью его, не сумею даже напугать по-настоящему. Воровать пистолет у постового? Яд из аптеки? Смешно. А смешнее всего — я сам в роли Гамлета. Что же тогда?

Но ноги уже привели меня к будке на площади и встали у окошка, за которым копошилась, раскладывая свой утренний пасьянс, седенькая Немезида.

— Имя, отчество…

Его отчество я знал.

В тот вечер, объявившись в новенькой парадке с широкой щегольской полосой вдоль погон — погоны ему пришивал и чистил сапоги маленький каптерщик Гацоев, он же носил в коробочке из-под сахара пайку из столовой, за что был милостиво снят с физзарядки… — так вот, в тот вечер коротышка построил взвод и, воняя по случаю своего старшинства, велел отныне и до дембеля называть себя по имени-отчеству, каковое и сообщил с неподдельным уважением. Я было подумал, что он пьян, но ошибся. Это было что-то другое.

— Вопросы.