Савелий Крамаров. Сын врага народа

— Я многим обязан Америке. Тем, что увидел мир. Тем, что остался в творческой жизни. Даже тем, что после отъезда в Штаты меня отсняли в трех российских фильмах, в том числе в кинокартине «Настя» отличного режиссера Данелии. Я обязан здесь Марине, которая родила мне чудесного ребенка, я навечно обязан тебе, подарившей мне счастье. Но с юбилеями мне не очень везет. Десять лет тому назад я был в отказе и не мог пригласить на юбилей в ресторане «Националь» многих друзей, чтобы их не подвести. Я не удивлюсь, если тот мой юбилей снимался скрытой камерой и пленка где-то хранится в спецархиве КГБ. На этом юбилее, — тут Савелий сделал паузу, обходя внезапно остановившуюся машину, — может случиться так, что не будет моих родных. Не уверен, что сможет вырваться Витя. Не доберусь до израильских братьев, до сыновей дяди со стороны отца, до Коганов. Они стали известными скрипачами и кочуют по миру с гастролями. А для меня очень важно, чтобы они были, чтобы были все мои друзья и ты познакомилась с ними. Шестьдесят лет — это и много, и мало. Когда ты со мною, я молодею. Но моментами усталость охватывает меня, среди бела дня вдруг тянет ко сну, в темноту, в бездну. Я просыпаюсь и медленно выбираюсь из бездны. Меня спасают еще съемки. Загорается на площадке свет, и что-то вспыхивает во мне, вероятно душа… Придет на юбилей Олег Видов — мой лучший друг. Вряд ли полетит из Нью-Йорка Сичкин. Посерьезнел Боря. Предпочел эстраде кино. Не будет Евгения Александровича Евстигнеева. Я купил книгу о нем. Как освобожусь от съемок, сяду изучать. Его надо не только читать, но и изучать. Не будет Георгия Михайловича Вицина, Евгения Леонова — моих учителей… Жени Моргунова. На редкость убедительный артист. Нажил себе массу врагов, потому что любил резать правду-матку о тех, кого не любил. Меня он признавал. Как артиста и человека. Его тоже перестали снимать, когда он стал очень популярным. После «Самогонщиков», «Операции «Ы» и «Кавказской пленницы». Он думал, что после этого на него хлынет поток ролей, а попал в длительную полосу забвения и безмолвия. Спасибо Мише Козакову. Он снял его в «Покровских воротах», в роли самовлюбленного автора эстрады. У Гайдая он снимался в маске Бывалого, а у Козакова без всяких юмористических ухищрений. Не комиковал, а смешно получилось. Я о таких ролях мечтаю. Сыграл эту роль Женя, и снова о нем ничего не слышно. Народного, как и мне, не дали. В поисках хлеба насущного стал колесить с концертами по стране. Хотя больной человек. Очень. Диабет его мучает. Но он не унывает. О нем киношники рассказывают легенды. А я могу рассказать о том, что знаю точно. Дело было летом. В Одессе. Концерты идут в городском Зеленом театре. Живем в гостинице «Интурист», где и обедают артисты, все, кроме меня, я держу свою диету. Пошли ребята в воскресенье в ресторан, а там обслуживают только иностранцев. Евгений Александрович подходит к метрдотелю и спокойно, уверенно говорит:

— Вы не могли бы обслужить меня?

Метрдотель узнает популярного артиста и расплывается в улыбке:

— Конечно, вас я обслужу!

— Но я не один, — таинственно шепчет ей Моргунов, — со мною группа американских безработных, — и тут он доказывает на артистов, стоящих у входа в зал, — безработные. К тому же американские. Двое суток не ели. Пособие у них кончилось. Неудобно нам их не покормить. Я решил за свой счет, чтобы поддержать престиж страны!

— Обслужим! Непременно! — рапортует Моргунову метрдотель.

Артисты сдвигают пару столиков, вскоре метрдотель устанавливает на столах два флажка: наш и американский. Ее только удивляет, что американцы дружно заказывают украинские борщи с пампушками.

В другой раз мы с Женей выступаем на стадионе в Смоленске. Иду я к эстраде, установленной перед главной трибуной стадиона. Иду по специально проложенной для артистов резиновой дорожке. Оборачиваюсь и вижу, что за мною шествует Евгений Александрович и аккуратно сворачивает дорожку.

— Евгений Александрович! Для чего она вам? — удивляюсь я.

— Для дачи, — уверенно отвечает он, — не обеднеют. Они нам все равно недоплачивают. На трибуне аншлаг. Шесть тысяч человек, а нам платят лишь по две ставки. Используют нас за гроши!

Таким образом он выражал недовольство своей киножизнью и моей тоже. Придуривался, хотя был умнейший человек, прекрасно играл на рояле. Терпеть не мог ремесленников в искусстве. Впрочем, они его тоже недолюбливали, утверждали, что у него плохой характер. А он о своих товарищах говорил только доброе. Жаль, что его не будет на моем юбилее. А то бы отчудил что-нибудь этакое. Он мне сказал как-то перед отъездом:

— Поскорее загибайся, Крамаров. Тогда о тебе все заговорят! Вот тогда оценят! А когда я подохну, то, чего доброго, могут даже дать мне посмертно звание народного. Лучше бы при жизни дали… деньгами. Тогда я готов спокойно умереть заслуженным.

— Рано еще вам, Евгений Александрович, — говорил я, — еще не все концертные точки отработали!