Савелий Крамаров. Сын врага народа

— А постучаться? — говорит мне режиссер. — Еще раз входите.

Я выхожу, стучу в дверь.

— Да! — говорит режиссер.

Я вхожу. Мы долго смотрим друг на друга. Режиссер качает головой.

— А где «здравствуйте»?

— Я же здоровался.

— Мы же снова начали.

— Снова, да?

Я вышел и постучался.

— Да!

— Здравствуйте!

— Иван! Входите, входите, — радуется режиссер. — Проходите! Каким ветром?

— Умеренным, — подхожу я к режиссеру, обнимаю хлопаю по спине. — Как житуха?

— А ты чего радуешься? — спрашивает режиссер.

— Тебя увидел… ведь ты тоже обрадовался.

— Я — притворно. Доходит?

— А чего тебе притворяться-то? Я еще не сказал, что буду жить у вас. Может, я только на часок.

Режиссер наморщил лоб:

— Я поторопился, верно. Давай еще раз.

Все повторилось.

— Ну, как житуха? — спрашиваю я, улыбаясь.

— Да так себе… А ты что, по делам в город?

— Нет, насовсем. Хочу стать артистом.

— Чего? — выпучивает глаза режиссер.

— Не артистом, — поправляюсь я, — а на трикотажную фабрику.

— А где жить будешь?

— У тебя. Вы же у меня жили, теперь я у вас поживу.

Режиссер в раздумье заходил по номеру.

— Тоньше надо. Хитрее. Давай оба притворяться: я недоволен, что ты приехал, но как будто обрадован; ты заметил, что я недоволен, но не показываешь виду; тоже радуешься. Попробуем?

— Попробуем, — говорю я. — Если меня увидят в кино в нашей деревне, это будет огромный удар по клубу, его просто разнесут по бревнышку. От удивления. Меня же на руках вынесут! Ну давайте еще пробовать!

Я вышел в коридор, постучался, вошел, поздоровался.

— Ваня! Ты как здесь? — кричит режиссер.

— А тебя как зовут?

— Ну, допустим, Николай Петрович.

— Давай снова, — командую я.

— Ваня, ты как здесь? — удивляется режиссер.

— Хочу перебраться в город.

— Совсем?

— Ага. Хочу на фабрику устроиться…

— А жить-то где будешь?

— У тебя, Николай Петрович, будем вместе смотреть телевизор.

— Да, но у меня тесновато, Иван…

— Проживем! В тесноте — не в обиде…

— Но я уже недоволен, Иван… то есть Проня. А ты все улыбаешься.

— Ну и хрен с тобой, что ты недоволен. Ничего не случится, если я проживу у тебя с полмесяца. Устроюсь на работу, потом переберусь в общагу.

— Но тогда надо другой фильм делать.

— Давай другой! Вот приезжаю я из Колунды.

— Откуда?

— Из Колунды, я оттуда родом. Так?

— Нет, — говорит режиссер, — у нас другой парень написан. Почитай сценарий, пока я выйду покурю. Подумай, может, останешься? Не ехать же обратно в деревню?

Он вышел, а мне стало тоскливо. Представилось, что приеду я завтра к станции в битком набитом поезде, как побегут все бегом на площадь, занимать места в автобусе, а меня не будет там, не заору я весело на бегу: «Давай, бабка, кочегарь, а то на буфере поедешь!» И не мелькнут потом среди деревьев первые избы моей деревни, не пахнёт кизячным дымом… Не увижу я на крыльце маму с немым вопросом в глазах: как дела?

Я положил сценарий на стол, взял толстый цветной карандаш и на чистом листке бумаги крупно написал: «Не выйдет у нас. Лагутин Прокопий. И ушел».

Савелий показал инсценировку самому молодому актеру театра и мало занятому на сцене — Высоцкому. Тот читал инсценировку с интересом, при этом у него лукаво смеялись глаза.

— Мне особенно концовка понравилась, заметил он: «Не увижу я на крыльце маму с немым вопросом в глазах: как дела?» Читал и свою маму представши И смешно стало, и грустно… Мама… А твоя жива?

— Нет, — вздохнул Савелий.

— Небось, сирота, — заметил Высоцкий, — а отца когда забрали? Наверное, по 58-й?

— А ты почему так думаешь? — удивился и покраснел Савелий.

— Загадка простая. У каждого второго нашего ровесника отцы — «враги народа». Разве я не нрав?

— Похоже, — смущенно вымолвил Савелий.

— И ведешь ты себя скромно, доброжелательно, словом, честный парены А такой мог родиться только в приличной семье, в семье «врагов народа». Я тебя не обижаю?

— Нисколько. Забавно рассуждаешь, — заметил Савелий.

— А как у тебя личная жизнь? Сложилась? — неожиданно спросил Высоцкий. — Тут у тебя тоже могут возникнуть сложности. Таких, как мы с тобою, начинающих артистов могут полюбить только добрые бабы. У меня есть… Всем хороша… Но стихи не любит. Пастернака не понимает. Как Сталин!

— При чем здесь Сталин? — удивился Савелий.

— Спрашиваешь? Значит, не читал Мандельштама: о горце, не понимавшем Пастернака.

— Наверное, у тебя очень молодая девушка? — поинтересовался Савелий.

— Молодая. Ладная. Красивая. Но беда моя в другом. Не женюсь я на ней. Стремления в жизни разные. И поговорить не о чем. Мне перед ее отцом стыдно. Он понимает, что я не женюсь на его дочери. Но знает, что я ей солидно помогаю. А он не может. Выпивает. Хороший мужик. В результате мы друг друга стесняемся, боимся объясниться. Одно успокаивает. Она — броская баба, одна не останется. Тебе, наверное, это все неинтересно?

— Почему? О жизни необычной всегда интересно. Как в рассказе Шукшина.