Савва Мамонтов

— Какого числа?

— Двадцать первого.

— Мне — третьего. Тетушка моя возражает, ей кажется, что я родился второго, но отец дарил мне подарки третьего, — смеясь, обнял Гартмана. — Вам, преклонному годами, сколько я знаю, до сорока еще жить да жить?

— Два года всего.

— Два года — вечность! За два года вы таких дворцов настроите!

— Если буду на Мамонтовых работать, о дворцах лучше не думать.

Гартман заканчивал строить на Лубянской площади типографию для Анатолия Ивановича, а за городом — дачу.

— Если будет заказ от меня, — сказал Савва Иванович, — то только на дворец. Не прибедняйтесь, Гартман! Марк Матвеевич, он водил вас на выставку?

— Не успел. Я обещал Елизавете Григорьевне — первый визит в России будет отдан вашему дому.

— Благодарю, — поклонился Савва Иванович. — Но выставку обязательно посмотрите. Она хоть и политехническая, да Гартман на что ни поглядит — все превращается в искусство. Каков у него военный отдел! Какое плетение орнамента — языческая, колдовская грамота, в которой заключены все разгадки прошлого и будущего России. Я, когда смотрел, все прислушивался — не зашумит ли крыльями птица феникс? А какие образцы древнего зодчества! А театр? Деревянный театр на той же Лубянке!..

— Театр, к сожалению, временный, в рамках выставки, — начал объяснять Гартман.

— Ваш театр — диво-дивное. Дали бы мне русскую оперу, про Царевну-лягушку, про Бову, про Илью Муромца — я бы сам эту оперу поставил… Именно в вашем театре! Как ведь можно размахнуться, Господи. А всего и надо — захотеть! Вспомнить всем народом — да ведь русские мы! Вытряхнуть, выставить из чуланов, из амбаров красоту нашу русскую.

— Да вы русофил, Савва Иванович! — воскликнул Гартман. — Это аксаковский дом на вас так действует.

— Может быть, и Аксаков, но в первую очередь вы, Виктор Александрович! Меня, как и вас, в Италию тянет. Но то, что своего не ценим, не любим, — обидно. Вы это не только поняли, вы нас носом ткнули в свое собственное величие. А на выставку Марка Матвеевича сводите.

— Как его не сводишь, — рассмеялся Гартман. — Выставка-то Петру посвящена. Двухсотлетию со дня рождения.

— Я «Петра» привез, — признался Антокольский. — Отлил в гипсе.

— Так что же вы нас не приглашаете?

— Не хочется портить настроение хорошим людям. Вот послушаю, за что ругают, поправлю, отолью в бронзе — тогда милости просим.

Елизавета Григорьевна вышла к гостям с сыновьями.

— Сережу помню, — говорил Марк Матвеевич, здороваясь за руку, — Дрюшу помню, а ты — Вока?

Вока смотрел на гостя во все глаза. Гость отошел на середину комнаты и в тишине, полной ожидания, спросил:

— Дети! Милые дети, вы хотите быть умными?

— Хотим! — закричали Сережа и Дрюша.

— Так будьте! — сказал Марк Матвеевич.

Взрослые почему-то смеялись, а дети, ожидавшие чуда, никак не могли понять, что же все-таки надо сделать, чтобы стать умными.

Гартман привез ноты. Он, влюбленный в музыку Мусоргского, раздобыл несколько фрагментов из оперы «Борис Годунов».

— Нет! — запротестовал Савва Иванович. — Сначала отобедаем. Мы в России, и порядки надо соблюдать русские.

Стол был уже накрыт, на столе — осетр, пирог с грибами, братина, наполненная чем-то пенящимся, возле каждого прибора — серебряный нож.

— Вот бы Стасова сюда! — засмеялся Марк Матвеевич. — Он мне дорог и близок. Я помню, с какой страстью поддержал Владимир Васильевич мой горельеф «Еврей-портной». Почти миниатюра, дерево, а он молнии пошел кидать. Да уничтожится ложь, ходули, идеальничание в мире ваяния! Стасов увидел в этой совсем не броской работе — искусство, а вот Бруни желал убрать с выставки моего бедного еврея… Беда русских в природной застенчивости. Доброе слово о себе клещами не вытащишь. Ну так я не русский, мне поклоняться Стасову за его труд повивальной бабы, принимающей роды русской живописи и музыки, не стыдно.

— Какой вы горячий человек! — сказал Мамонтов.

— Я — пламень! — засмеялся Антокольский. — Елизавета Григорьевна, простите, что я с места в карьер. Скажите нам доброе свое слово.

— Теперь так много говорят о русском сердце, о русской душе. Видимо, пришла пора — посмотреть на себя. Но мои мысли об Италии. Для здоровья Дрюши — русская красавица-зима губительна.

— И я мечтаю об Италии, — признался Савва Иванович. — Работаю втрое, чтобы только получить полгода передышки. Мы задумали с Елизаветой Григорьевной организовать в Риме русское землячество. Пусть всякий день для каждого из нас будет прожит с пользой, чтоб все мы напитались соками Возрождения. Да поднимутся эти соки в вас по возвращении в Россию, и да будет Весна искусства на нашей устланной соломой земле!

— Это тост! — Антокольский поднял свой ковш.

Выпили, заговорили об Италии.

— Мы собираемся поехать уже в сентябре, — сказала Елизавета Григорьевна, — не дожидаясь осенних дождей.

— Я вернусь в Рим не скоро, — Антокольский загадочно улыбался. — Женюсь, господа. Мне надо быть в Москве, в Петербурге, а невеста ожидает меня в родной Вильне.

— Без Антокольского какой Рим! Тогда и мы поспешать не станем, — решил Савва Иванович. — Я давно, Лиза, хотел показать тебе Вену, Мюнхен…