Савва Мамонтов

— Спасибо, спасибо! — говорил Мордух.

В воскресенье всем семейством, — Эмилия Львовна, к ужасу Елизаветы Григорьевны, тоже не отказалась от поездки, — отправились во Фраскати. Место для русских людей уже тем знаменитое, что когда-то здесь побывали Иванов, Боткин, Тургенев, о чем Тургенев и поведал всему белому свету.

Елизавета Григорьевна, прогуливаясь с Саввой Ивановичем, шепнула:

— Ты посмотри, какие стоптанные туфли у Мордуха.

— Лиза, я сам все время думаю, как предложить ему деньги.

— Надо сделать заказ.

— Он Христом занят. Заказ его отвлечет. Надо все устроить перед моим отъездом в Вену.

На Всемирную выставку Мамонтов уезжал 15 апреля. С Елизаветой Григорьевной договорились, он снимет квартиру, осмотрит технические экспонаты, нужные ему для дела, и вызовет семью.

Перед отъездом Савва Иванович вручил Мордуху две тысячи рублей. Это был кредит за статую. Тема — желание ваятеля, время — когда сделается.

В письме Стасову Антокольский писал: «Вчера уехал один из новых друзей моих, некто Мамонтов. Он едет прямо в Москву, и если поедет через Петербург, то непременно будет у Вас и у Репина… Он — прост, добр, с чистою головою; очень любит музыку и очень недурно сам поет. Приехавши в Рим, он вдруг начал лепить, — успех оказался необыкновенный. Недельки две полепил, потом уехал в Москву по делам, где успел сделать три бюста в очень короткое время. С особенным мастерством вышел у него бюст отца. Как только он освободился, он приехал обратно в Рим к своему семейству. Тут-то мы стали заниматься серьезно, и лепка у него оказалась широкой и свободной… Вот Вам и новый скульптор!!! Надо сказать, что если он будет продолжать и займется искусством серьезно хоть годик, то надежды на него очень большие».

Это оценка способностей Мамонтова — не светский разговор, не комплимент богачу в благодарность за щедрый заказ. Письмо-то к Стасову, к Громовержцу, к собирателю русских художественных сил. Антокольский дарит своему командующему еще одного бойца, в таланте которого не сомневается.

В Вене Савва Иванович пробыл несколько дней. Праховы телеграммой вызвали обратно в Рим. Эмилия Львовна родила сына, а Савва Иванович дал ей обещание быть новорожденному крестным отцом.

Мальчика назвали Николаем, крестили в посольской церкви. В это время в посольстве жила императрица Мария Федоровна, ее резиденция была рядом с церковью, а ребенок орал, как резаный. Архимандрит нервничал, приказывал унять младенца. Его качали, трясли, но орун вопил, заглушая молитвы.

На крестинах была фрейлина ее величества Елизавета Дмитриевна Милютина, осматривала бюст своего дяди в мастерской Антокольского и согласилась принять участие в торжестве. Она спрашивала Эмилию Львовну, чем может помочь, но бедная мама сама не знала, как затянуть этот крошечный ротик, издающий столько пронзительных звуков.

— Господи, дайте ему соску! — посоветовал дьякон.

Соски не было, тогда фрейлина поспешила к себе в комнаты, принесла сахара и платок. Сахар положили в платок, намочили, дали крикуну, и младенец умолк.

Тут выяснилось, что Савва Иванович забыл дома крест для новообращенного. Выручил Поленов, дал свой.

Шумного, безудержно веселого застолья в честь крестин не было. Помнили о Марусе. Мамонтовы уезжали в Вену, да и Праховым пришло время собираться в дорогу.

— Я бы отсюда никогда не уехала, — призналась Эмилия Львовна. — Господи, после Рима — этот жуткий погреб Петербург. Изгнание из рая.

— А я скучаю по Абрамцеву, — призналась Елизавета Григорьевна.

Поленов кинулся целовать ей руки.

— Как приятно, что не я один тоскую по России. В Имоченцы, на милую мою реченьку, на Оять!

— Спешит Поленов на Оять благим матом орать, — тотчас сочинила стишок Эмилия Львовна.

В «семье» один Антокольский казался довольным.

— Савва Иванович отщипнул от себя и дал мне своего везения, — признался он. — Мне еще один заказ подбросили. Приезжала в мастерскую княгиня Мещерская, внучка знаменитого графа Панина, заказала скульптуру деда для своего смоленского имения.

— Да, господа! Пора нам на свое гнездовье, — сказал Мамонтов. — Я видел у тебя, Василий Дмитриевич, очень хороший эскиз. Напиши картину для меня.

— Какой эскиз? — немного испугался Поленов.

— На котором больная девушка.

— Ах, это… Нет, это — потом. Я не готов. Мне для Академии нужно написать… Я задумал «Право господина».

— Академия превыше всего! — согласился Савва.

До отъезда в Вену еще оставалось время, и он предложил посетить Морелли, об этом художнике много говорят. Эмилия Львовна сразу вспомнила его «Поцелуй корсара» и «Одалиску после купания».

— Для меня Морелли — художник-христианин, — возразил Василий Дмитриевич. — «Взятие Богородицы на небо», «Ангел, переносящий души в Дантово Чистилище», «Христос, идущий по волнам».

— Вы осторожнее с Морелли, — предупредил Мамонтова Адриан Викторович. — Он, между прочим, революционер, дрался с Бурбонами на баррикадах. Его на этих баррикадах и расстреляли бы, да он без сознания лежал, рана была очень тяжелая.

— Так едемте! — загорелся Савва Иванович. — Едемте к революционеру-христианину, пишущему одалисок.