Савва Мамонтов

— Ты поглядываешь? — улыбнулся Чижов. — А теперь зажмурься! Я, осторожный из осторожных, второй сапог из пары с твоим батюшкой, — хочу и почти требую, чтобы ты, наследник наш, двинул железный путь к Ледовитому океану.

— Куда?!

— Для начала в Архангельск.

— Федор Васильевич, что за фантазии! — изумился несказанно Савва Иванович. — Для какого лешего вести дорогу в болота? К дикарям в звериных шкурах?

— Болота?! Дикари?! — вскричал Федор Васильевич. — Там белые пески под ковром морошки. Там золото под каждым грибом, а грибов косой коси. Там — Север! Край непочатых сокровищ. Лес, пушной зверь, рыба, изумительная семга, море сельди, море трески. Там под спудом земным драгоценные металлы и драгоценные камни. Я не знаю, что еще сыщут горные инженеры, но открытия эти не только удивят мир. Они преобразят лик не Севера, Савва, самой России.

— Пусть так, хотя все это, Федор Васильевич, — слова. Кто станет добывать эти богатства, кто повезет их по нашей дороге? В этом краю сколько мужиков, столько медведей. И один Архангельск на тысячу верст.

— Сегодня один, а с дорогой их будет сто.

— Помилуй, Федор Васильевич, тому ли ты меня учил? Что за пустопорожние мечтания?

— Я думал, Савва, я много думал. Север — это мой завет. А не исполнишь — мое тебе проклятие. Мы живем мелко, господин хороший Мамонтов. Кругом алтынники, карманные воришки. Погляди, даже великие князья — воришки. Вздыбить Север — это будет посильнее, чем рубить окно в Европу. Для русского делового человека преображение Севера — я тебе тайну открываю и глаза твои слепорожденные — есть единственный способ одолеть всяких там Ротшильдов. Вы не раз попомните меня, старика! Если одолеете Север — с благодарностью, если прозеваете — кляня свою трусость… Я тебе скажу последнее. Теперь такое время, что лошаденок своих надобно загонять насмерть. Не успеете поднять Север — крышка, всей России крышка. Царю в первую очередь.

Савва Иванович смотрел на старика, пытаясь держать на лице серьезность, но озорная сила подмывала:

— Федор Васильевич, неужто я гож с Ротшильдом силой, а вернее, деньгой мериться? Наши капиталы для него разменная мелочь.

— Или ты, или он! — бешено сверкнул глазами Чижов. — Или Россия, или Денежный мешок! Христос или Иуда. Нет выбора, нет!

— Да вы всерьез, что ли?

— А вы все шутить изволите? Дошутились! Три раза под Плевной биты, а война не с Англией, с несчастными турками. Турок-то, между прочим, евреи пожрали. Изнутри. Все пузо им выели. Нет, Савва! Если победим, победу у нас отнимут. Попомнишь старика — отнимут. И мы не пикнем. Ротшильд миром правит, мешок, набитый деньгами, а это есть дьявол.

— Так что же, хлопнуть весь капитал на дорогу в никуда, в белую пустыню?

— Север не пустыня.

— Может, и не пустыня, не знаю, но то, что все это стариковская блажь, — не сомневаюсь!

— Ах, блажь! Ах, блажь! — взревел Чижов, и в руках его объявился пистолет.

Савва Иванович прянул в сторону, пыхнуло, треснуло, и они стояли со звенящими ушами, глядя друг на друга, и кинулись друг к другу обниматься и плакать, со страхом вскидывая глаза на расплющенную, застрявшую в стене пулю.

10

В августе в Абрамцево приехали Праховы — Адриан Викторович, Эмилия Львовна, дети, няня. Семейство поместили в Яшкином доме. Застольные разговоры шли теперь вокруг росписей в храме Христа Спасителя, Прахову они казались не только посредственными, но и не отвечающими русскому религиозному чувству, отступлением от Византии, от истоков. И, конечно, говорили о героях Шипки. Три дня с 9 по 11 августа небольшой отряд русских отражал несчетные атаки армии Сулейман-паши. Особенно тяжело далось 11-е, когда турки подтянули орудия и расстреливали позиции безумцев русских, а те не отступали. Стойкость одолела чудовищное превосходство сил. 12 августа подоспели стрелки генерала Радецкого.

Сломлены были все-таки турки! 15 августа, после новых бессмысленных атак, Сулейман-паша отвел свою армию.

В Москву Мамонтовы возвратились в октябре и нашли в стольном граде нового москвича — Репина. Илья Ефимович изнывал от суеты переезда, мелочи жизни, обустройство приводили его в отчаяние. Он писал Стасову 2 октября:

«В то время как голова горит от чудеснейших мыслей, от художественных идей, в то время как сердце так горячо любит весь мир, с таким жаром обнимает все окружающее, тело мое слабеет, подкашиваются ноги, бессильно опускаются руки… остается только плакать (жаль, слез у меня нет)».

И все же кое-что в Москве Репин уже посмотрел.