Савва Мамонтов

Подросток благодарно улыбался: в четырнадцать лет неприятно числиться в детях. Антон даже начал избегать Сережиной ватаги, прирос к Илье Ефимовичу, как тень. У Репина в руках альбомчик и карандаш, и у Антона точно такой же карандаш и точно такой же альбомчик. Репин пишет этюд, и Антон пишет этюд. Мальчик знал, чего хотел. Вот отрывок из апрелевского письма двоюродной сестре Маше Симонович: «Рисую довольно много и с охотой, и если теперь поеду с художником Репиным в деревню, то за лето сделаю огромные успехи».

Зимой Илья Ефимович натаскивал своего ученика в натюрморте. Ставил поливанный кувшин, белый калач, краюху черного хлеба и, наставляя, требовал:

— Пиши так, чтоб калач у тебя был калачом. На калаче, разумеется, рефлексы всех соседних предметов, но пусть он и свою материю сохраняет. Коричневый гладкий блеск кувшина никак не должен сбиваться на коричневый тон пористого мягкого хлеба.

Теперь, в Абрамцеве, рисовали все подряд: мужиков и баб из окрестных деревень, чистую публику Абрамцева, природу. Репин написал портрет Сони Мамонтовой, в монистах, на веранде, среди цветов, — красками, Антон — в карандаше.

Лето не радовало, дожди, холодные ветры, но дачный народ прибывал. Адриан Викторович Прахов с Эмилией Львовной поселились в Монрепо. Виктор Михайлович Васнецов снял дом в Ахтырке. Приехал в Абрамцево литератор Вентцель, молодой человек со взглядами нигилиста. Увлеклись верховыми прогулками. Эти прогулки увековечены рисунками Серова и Репина. В рисунке Серова, небрежном, стремление пера дать движения лошади, подметить характерное в посадке, рассмешить. В мастерском рисунке Репина — целая картина, с цитатами из великих. Впереди Адриан Прахов, с пером в шляпе, дон Кихотик. Посредине на могучем коне, приседающем на задние ноги от тяжести седока, — Савва Мамонтов в шапочке жокея, в сверкающих сапогах. На хорошей лошадке, скачущей галопом, Сережа, за ним, с развевающимися бакенбардами — гувернер Тань-он, потом Вентцель, а далее спускающиеся с горы три брички. В первой Раф Левицкий с детьми, во второй Елизавета Григорьевна и, видимо, Вера Алексеевна. Антон почему-то не туширован, а только прорисован. Он в глубине, между Саввой Ивановичем и Сережей. Весьма мрачный субъект.

Рисовали одно и то же, соревнуясь. Серов — Надю Репину, умненькую, с книгой. Репин — портреты-этюды с Вентцеля. Вентцеля можно узнать в неоконченной картине «Экзамен в сельской школе». Экзаменуют священник и приезжий инспектор. Учитель-Вентцель не без гордости смотрит на ученика, ответы которого озадачили экзаменаторов. Картина осталась в эскизе. Не пошла. Образ народника через школьника-крестьянина вызывал сочувствие, симпатию. Но такая картина не могла взбудоражить общество, а Репин желал громкой славы. Он заканчивал «Проводы новобранца» и видел, что картина становилась обычным жанром. Война миновала и забывалась. А писать пригорюнившихся крестьян — отбивать хлеб у злобного Мясоедова.

Вентцель был хорош для совершенно особой темы. Выстрел Веры Засулич сидел, как гвоздь, в голове. Тема раздваивалась. Репин искал композицию и к «Аресту пропагандиста», и к «Отказу от исповеди». Что трагичнее? Противостояние обществу, даже народу, ради которого студент пришел в народ и теперь этим же народом прикручен веревками к столбу. Или завершение драмы — отказ от Бога.

Илья Ефимович чувствовал, что пока еще не готов — взяться и сделать, но запретный плод сладок, искушение необоримо, а руки требовали художественного труда. И Репин писал свою жену на мостике через овраг, в тенистом парке. Антон тоже писал мостик, тоже через овраг, но старый, сделанный наскоро, без человеческой фигуры. Репин писал «Ратника», мужика в куяке, в треухе, обшитом железными пластинами. Антон — автопортрет. Себе не польстил. Ни в чем. Но это уже не тот резвый Тоша, о котором Валентина Семеновна писала Елизавете Григорьевне полтора года назад: «Мой сорванец сделался просто гигантом. Большущий, толстый, загорелый, скачет козлом с самой беззаботной физиономией и в невозможно прекрасном расположении духа. Веселость его меня самую заражает. Говорит уже с некоторым диалектом еврейско-хохлацким… Если педагоги должны заботиться о телесном благосостоянии, то Тоня достиг идеала вполне». Лицо у Антона без какого бы то ни было намека на интеллект или утонченность. Скорее всего это грубиян, вожак отпетой братии. И все-таки, если вглядеться, то увидишь насмешливую, скрытую, угрюмую улыбку.

На Троицу ждали удивительного даже и для Абрамцева гостя — олонецкого сказителя былин Василия Петровича Щеголёнка. Привезли утром, спросили, когда желает сказывать былины: после обеда или вечером.

— Да я хоть теперь!

Старичок был невелик ростом, в серебристо-белой льняной косоворотке, вышитой по вороту, груди, рукавам малиновым узором, подпоясан скрученной из шелка тонкой веревочкой с большими кистями. Поверх рубахи была летняя легкая поддевка, на ногах сапоги.

— Я хоть теперь! — повторил Василий Петрович, с любопытством посматривая на окруживших его господ.