Савва Морозов: Смерть во спасение

Первым желанием было — пойти да разнести этот чертов околоток, где обретается вечно пьяный штабс-капитан. Но он только грохнул кулаком по столу, чем и сбил ненужную ярость. Нападение на полицейский участок, хоть в силу местоположения и подопечный директору-распорядителю, не сулило ничего хорошего. Ярыжки вроде Устинова не преминут этим воспользоваться.

То же он сказал и сынку Севастеи, который поджидал его за дверью с робким поклоном:

— Подождать надо, Михаил.

За пятнадцать лет парень вымахал в рослого и сильного мужика. В нем уже просматривались белокурые польские черты — отцом-то его был ссыльный варшавский дворянин. Кажется, и фанаберистость оттуда же. В отличие от матери, на фабрику он не пошел, подался в лесники-охранники все к тому же Олегу Вязьмину. Недалеко было, при первом же известии прискакал. Конь служебный, барский, чего уж. Оружия ему пока барин не давал, но кнутище! Право, и Морозову стало не по себе. Это на первых поклонах он робким казался, а дальше дерзкое, идущее, наверное, от польского инсургента. Выпрямившись с неподобающей горделивостью, он заявил:

— Савва Тимофеевич, тогда я сам мать освобожу.

Будучи неробким человеком, Морозов вздрогнул от нехорошего предчувствия:

— Замолчи, Михаил!

Мишей, тем более Мишкой, называть его не решился. Такие прямиком идут в разбой да на каторгу.

Надо было гасить пожар, пока он не разгорелся.

А пожарник-то кто? Все тот же — штабс-капитан Устинов! Он был доволен появлением директора в своей заплеванной каталажке.

— В кои-то веки, уважаемый Савва Тимофеевич!

— Думаю, нам ни к чему выносить сор из избы. Да и полковнику Буркову лишние хлопоты не нужны, — не замечая гаденькой ухмылки, отрезал ему с порога.

Упоминание о полковнике Буркове, всемогущем владимирском полицеймейстере, смутило пьяненького штабс-капитана. До него доходили слухи, что через того же Морозова его немолодой уже начальник хлопочет о переводе в Москве. На более покойную должность. При фабричных беспорядках орденов не наживешь. Он пошел на попятную:

— И рад бы я сор этот проклятый в свою печку бросить. — швырнул он какую-то бумагу в раскаленную по сырой погоде пузатую голландку. — Да как теперь быть, Савва Тимофеевич? Не одна же Иванова у меня сидит!

— Что, много понахватал?

— Многонько, Савва Тимофеевич. Сами понимаете, люди мы маленькие, а стро-огости пошли. Страсть! Прямо дрожь пробивает.

— Это от сырой погоды, — Морозов уже понял, что надо делать. — Пошли с моей запиской кого-нибудь.

— Кого-нибудь — найдем, — достохвально ожил штабс-капитан. — Иванов! — рыкнул он через перегородку.

Как не улыбнуться:

— И тут Ивановы! Везде Ивановы.

Штабс-капитан ничего не понял из насмешки, а только одно: сейчас подкатит директорская тележка, со всем таким по сырой погоде пользительным.

И верно, через полчаса он уже говорил другим тоном:

— Я что? Я — как прикажут. Приказывайте, Савва Тимофеевич!

Не стоило упускать такой пьяный шанс. Да и пригибать к столу полицейскую голову не стоило.

— Вот что, штабс-капитан. — решил он. — Чтобы не было лишних разговоров, подержите-ка вы пару деньков моих смутьянов. А я тем временем подберу им другую работу. Все будут довольны. И без лишних сплетен.

— Без сплетен, уж истинно! Вы меня знаете.

— Знаю. А потому и сошлю самолично куда ни есть подальше.

Но не дальше ближнего Ваулова.

Когда он уходил из этого полицейского вертепа, из-за решетки, бывшей в конце темного коридора, послышался шепот:

— Поберегите, Савва Тимофеевич, моего недотепу.

— Поберегу, — не оглядываясь, пообещал он.

Решение уже созрело. Пусть-ка Миша-Михаил не мозолит полицейские глаза. Самое милое дело — отослать его в ученики на свой уральский красильный завод. В охранниках он станет тем же Устиновым. Если, конечно, на каторгу не попадет.

Часть четвертая

Глава 1. Камские шелесперы

Давно откладываемая поездка во Всеволодо-Вильву наконец-то наладилась. Конечно, не Михаил же Иванов — он жил на фамилии матери — к тому подтолкнул, но все же, все же. Отправленный туда месяцем раньше, он тоже требовал внимания. С чего бы это! Не сын же!

Как всегда, взбрендило очередное чудачество: взять с собой в дорогу Антошу Чехонте. Публично давно его так не называл, да и не особенно грело душу это давнее, студенческое «Чехонте», да что же поделаешь — Морозов оставался Морозовым.

Сидели они театральной компанией у него на Спиридоньевке, а милая Книппер возьми да и пожалуйся в жилетку — ну, скажем, в бутафорское, хотя и роскошное, платьице — пришли-приехали ведь прямо после спектакля:

— Прямо не знаю, что делать с Антоном Павловичем. Хандрит в Ялте, хандрит в Москве.

Она не договаривала: из-за чахотки своей хандрит. Врач, он знал, к чему дело идет.