Савва Морозов: Смерть во спасение

Тифлис с его банями и Минеральные Воды с нарзанами его меньше интересовали, но к курортам успели подвести железную дорогу, а к нефтепромыслам только еще тянули. как быка за рога!.. Железнодорожные воротилы, вроде Полякова, государственные субсидии разворовали и больше плакались, нежели строили дороги. Савва Морозов не ревизор, он охотно приятное с полезным совмещал.

В предвкушении уютного купе они в Тифлисе маленько побаловался. Как было избежать знаменитых серных ванн! Его предупреждали, чтоб не тешился слишком горячей водой, да и прочего не приведи господи! Намедни, мол, одна экзальтированная дама там окочурилась, смотри, Савва Тимофеевич, смотри-и!.. Он посмотрел, пяткой побил воду — и приказал банщику сделать воду погорячей, как во владимирской парилке. А услужающему велел принести из буфета бутылку шампанского, тут же в шипящей ванне с шумом пустил пробку в парной потолок, шампанское из горла выдул — и заказал другую. Потом, разумеется, и третью. Хозяин ошарашенно ахал, а он после такой благости во все горло распевал:

Во поле береза стояла,

Во поле кудрявая стояла.

Как же, он был истинным Морозовым.

Глава 3. Московские чертоги

Семья росла, забот прибавлялось. Не успел первенец Тимоша опериться, как и курочка Маша первыми перышками взмахнула. Зинуля молодец: как опросталась, сейчас же крепкими фабричными ручками на шее повисла:

— Видишь, Саввушка, какая я? За твоей Аннушкой-сестрицей не угнаться, но все же постараюсь.

Аннушка-сестрица, ставшая профессоршей Карповой, от безделья полтора десятка курят насидела — догони ее! Ведь и мужику в таком случае нужно побездельничать. Не мог же фабрикант Савва Морозов только тем и заниматься, что увеличивать народонаселение России? Она, Россия, как-то и сама собой неплохо увеличивалась — миллион за миллионом, знай считай. Он со смешком ответил разошедшейся женушке:

— Нет, моя дорогая присучальщица, ты меня больше не присучивай. Я хоть и бизон, но все ж не бизон-производитель.

Зинаида свет Григорьевна двух сказаний не любила — когда ее называли Зиновеей и когда ее обзывали, она так считала, присучальщицeй. Круто модница взмахнула бархатным нарядным платьем:

— Не смей меня прошлым попрекать!

И столько гнева было в ее темных, роскошных глазищах, что Савва залутошился, перекрестясь:

— Свят, свят, Зинуля! Больше не буду. Буду наш курятничек строить.

— Фи, как ты выражаешься!

— По-дедовски. Не знаю, как твои, а мои-то предки крепостными были.

И это не понравилось Зинаиде Григорьевне: видать, недосуг ей прочитать пушкинскую сказку о золотой рыбке. А пора бы, пора — и ради деток нарождающихся, и ради своей слишком уж роскошной судьбы. Что говорить, баловал ее тароватый фабрикант Савва Морозов. Роскошная жена лучше всякой рекламы, а Зинаидушка и прежде-то красивая, — иначе чего бы он уводил ее от Сереги? — Зинаидушка, всерьез занявшись собой, так расцвела, что в Москве все знакомые ахали, а холостующий Амфи сокрушенно качал головой:

— Да-а, Савва. Не соблазнить мне твою жену.

— Да, не соблазнить, — соглашался Савва. — Строчи любовь бумажную. Не по тебе деревцо.

— Не по мне, уж верно. Но за другими-то молодцами-разбойничками все же присматривай.

Дело говорил дружок и борзой писец. От породы, видно, горячей крови, она теперь, озолоченная, красотой-то прямо кипела. А красота соответствующего обрамления требовала. Савва не стеснял ее в нарядах, знай оплачивал счета от портних, башмачников, парикмахеров. Часто они из Орехова наезжали в Москву, не скучали там, и об одном печалилась Зинаида:

— Все у нас есть, Саввушка. Да нет только своего домишка.

Был роскошный особняк в Никольском, ставшем Орехово-Зуевым, было отцовское поместье в Усадах, был наконец и двухэтажный особняк материнский, в Трехсвятительском переулке, но не жилось там в полное счастье. Что говорить, Савва и сам заветной мыслью маялся: свой домишко нужен! А уж если он брался за что, так с купеческим размахом. И Савва, еще не забывший свои азиатские усады-услады, ее покаянно успокоил:

— Будет у нас свой московский дом, Зинуля. Да такой, что все от зависти ахнут! Это говорит Савва Морозов.

Любил на себя хвастливо взглянуть, да ведь и то верно: лучшего московского архитектора залучил — Франца Осиповича Шехтеля. Истинно: знай наших!

С Шехтелем он познакомился через Антошу Чехонте. Доктор и университетский полунищий студент быстро становился заядлым писателем и веселым бабником — он даже дачу-то в подмосковном Бабкине снимал! — ау этого «бабкина доктора» был брат Николай, художник, учившийся вместе с евреем Левитаном и немцем Шехтелем, — один другого хлеще! Дым коромыслом стоял у них в доме, когда набивалась орда краскомарателей, нотоигрателей, юбкоискателей; вечно занятый больными и своими юмористическими опусами Антоша убегал от них как с пожара, а при появлении Морозова просил:

— Савва, ты химик, сотвори мне аду! Травить их буду! Ибо нет жития!