Савва Морозов: Смерть во спасение

Нет, не запамятовал Савва Морозов. Просто трудно ему было начинать денежные разборки. Что при строительстве этого особняка на Спиридоньевке, что при дачной постройке в Покровском, говорил: Франц Осипович, я вам полностью доверяю, деньгами сорить не будете, но и скупость ни к чему, делайте, как вам сердце подскажет. Но то — из своего кошеля, и на свой единый вкус. Здесь же — двое, а теперь уже и трое, директоров, три пары глаз. И три кошеля, хотя шире-то ему, Савве Морозову, придется расхлебенивать. Алексеев родовые купеческие капиталы прожил, а Немирович особых и не имел. Тем более уж артисты! Общество на паях — какой может быть пай у той же Оленьки Книппер?

Видно, краска собственной укоризны залила лицо. Шехтель даже встревожился:

— Что с вами, Савва Тимофеевич? Я что-нибудь не так сказал?

— Так, все так, любезнейший Франц Осипович. — как с головой бросился в холодный омут. — Однако же мы хотели бы знать все по денежной части. А чтобы вас не обидеть недоговорками — назовите для начала цену самого проекта. Да, Франц Осипович, давайте дело делать.

Шехтель, видно, знал, что к этому разговор подойдет. Он и решил поскорее его закончить:

— Ага, что касается проекта. Я сочту за честь выполнить его безвозмездно. На этом и порешим, господа.

Савва Тимофеевич ликующе захлопал в ладоши:

— Так нас, Франц Осипович! Туды нас растуды! Хоть фамилия у вас немецкая, а душа-то русская. Что после такого красивого жеста следует?

— Душу встряхнуть!

— К цыганам, господа!

Двое директоров в этот миг и сами были похожи на цыган. А уж Савва-то Морозов!

Даже Шехтель сбросил с лица маску немецкой педантичности:

К цыганам так к цыганам.

Мало кто догадывался, что всю жизнь ему хотелось быть русским более, чем сами русские.

Глава 4. Паяцы и маляры

Шехтель уже давно разработал детальный план перестройки дома Лианозова и теперь сам поторапливал:

— Когда же Омон уберется со своим публичным кабаре?

Где было понять респектабельному немцу, что как нарочно кабаре стало давать невиданный ранее доход? Какое дело Омону до какого-то театра, в котором и голых баб- то не будет? Он явно тянул волынку, поскольку не купцом же был, чтобы держать свое слово. Барышником, уж истинным барыгой.

Но плохо он знал купца Морозова, как ни противно, а проговорился барону Рейнботу:

— Анатолий Анатольевич, скучает Зинаида Григорьевна.

— Как? По ком? — осанисто вздернул плечи генерал свиты его императорского величества.

— По театру, Анатолий Анатольевич.

— И только-то?

— И только. Никак не можем выгнать проклятого Омона из Камергерского переулка. Хоть ты к губернатору иди!

— А что? Как раз завтра бал у губернатора. Надеюсь, и Зинаида Григорьевна поедет?

— Об этом вы у нее спросите! — как всегда, не слишком-то вежливо отрезал Морозов.

Пришлось и Зинаидушке потрафить:

— Между мазуркой и каким-нибудь. да, котильоном!.. — вспомнил он веселое словцо. — Изволь шепнуть, Зинуля, генералу, чтобы напомнил о театре.

— Да мы в театр как раз и собираемся. К Коршу, Саввушка. Ты не едешь с нами?

Муженька задор взял:

— Еду. Но, не с вами. Со Станиславским.

После такого выпада трудно было рассчитывать на успех, но надо же: знать, хорош был котильон!

Через два дня несчастного Омона по распоряжению губернатора, великого князя Сергея Александровича, вымели не только из Камергерского переулка, но, кажется, и из самой Белокаменной. Армянин Лианозов с извинениями прибежал:

— Савва Тимофеевич, помилуйте!

— Милую, — с добрейшим видом похлопал Морозов по плечу испуганного армянина, поскольку уже знал о губернаторском окрике.

Подрядчики, которые за хорошую мзду тянули волынку, вдруг как с цепи сорвались. Стройка загремела на всю Москву. Обочь с Большим театром поднималась истинная кутерьма. Сюда, в самый центр Москвы, потянулись обозы с кирпичом, железными балками, разным пиловочником. Вокруг бывшего кабаре, с которого не удосужились даже содрать вывеску, поднялись строительные леса. Они стали бросаться в глаза больше, чем витрины самых модных магазинов. Теперь бездельники переговаривались:

— Ты куда?

— К Мюру да Мерилизу. А ты?

— В Содом и Гоморру! Славную пылищу поднял Савва Морозов!

Что верно, то верно: не заново же строили, а перестраивали. Значит, добрую половину стен ломали. Появились высоченные дубовые копры, с верхотуры которых ухали вниз многопудовые чугунные бабы. Милое дело, как взвивались к голубым облакам рукотворные белые облака! Да под это артельное:

— Э-э-эх!

— Ухнем!

-. Сама пойдет, сама пойдет!

Между вечно бурлящей Тверской-Ямской и истинно Большой Дмитровкой катились людские толпы. Здесь завихрение, бесплатный спектакль задолго еще до открытия самого театра. Франты затыкали носы надушенными вышитыми платочками — последний крик моды, идущий с вауловской фабрики. Франты чихали от пыли, но уходить не спешили: как же, такие новости будут к вечерним картам!

— Говорят, все артисты работают каменщиками!

— А артисточки-то? Маляршами!

— Станиславский бревна таскает, Морозов сваи бьет!

— Да вон, гли-ко, наверху? Женское или мужское обличье?